Огонь

— Чего ломишься, пожар? Давно все ушли, — сердито крикнула сонная вахтёрша. — Ты кто таков?

Павел сбивчиво объяснил и в доказательство предъявил ключ.

— Ключ они велели у меня оставить, — сказала вахтёрша.

— А не слышали, домну не зажгли?

— Не знаю, не знаю, какую ещё домну…

Павел побежал в доменный цех. Сколько ни вглядывался — огня издали не было видно, над домной ни малейших признаков дыма, это его несколько успокоило.

Он поднялся по трапам, толкнул металлическую дверь — и растерянно остановился. Цех, или, как сказали Павлу вчера, литейный двор домны, был совершенно пуст. Даже многочисленные лампы под необъятным потолком были погашены, кроме одной, из-за чего цех стал похож на мрачную колоссальную пещеру. У печи не виднелось ни души, но два открытых отверстия фурм светились, и Павел поспешил к ним, полагая, что там, внутри, кто-нибудь есть.

В домне так же ослепительно горела висящая на проводе лампа. Помост закончили, он был великолепен, но ещё по всему гигантскому кругу были выставлены брёвна, наклонно прислонённые к стенам, скреплённые скобами, так что внутри печи получилась как бы глубокая деревянная чаша, что-то похожее на треки мотогонок, что кочуют по ярмаркам, но не со столь вертикальными стенами.

Стояла так же лестница, головокружительно пахло пилеными дровами. Но не было ни души, словно ударили тревогу, и все сразу сорвались и убежали,

Павел, наверное, ещё не совсем проснулся, потому что потряс головой, чтоб убедиться, не спит ли он, бесцельно походил у подножия печи. Его одинокие шаги по мостикам и металлическим трапам чётко отдавались эхом, и он почувствовал сосущее чувство покинутости, одиночества, словно бы остался один на целой земле.

Поскорее выйдя наружу, он направился к старой домне, куда его водил Селезнёв. Свист и грохот двора показался ему приятной музыкой, а старая домна — доброй, ласковой печкой; она умиротворяюще гудела, пышущая теплом, с запечатанной лёткой, варила своё чугунное варево. Люди из бригады были Павлу незнакомы, он спросил у них, где найти обер-мастера.

— Домой пошёл, — сказали ему.

— Но придёт? Скоро?

— Зачем скоро? Завтра придёт.

«Вот так чёрт возьми», — подумал он и спросил, где живёт обер-мастер. Ему рассказали. Долго объясняли, подробно, даже нарисовали в записной книжке план, который, как вскоре выяснилось, был настолько толковым, что привёл Павла прямо к подъезду.

Фёдор Иванов жил в самой современной части Косолучья, в типовом пятиэтажном доме, квартира на верхнем этаже. Дверь долго не открывали, вероятно, потому, что не слышали звонков: за дверью был шум, возгласы, детский визг, какие-то удары. Наконец она распахнулась, на пороге появился сам Фёдор и радостно завопил:

— Вот это да! Так заходи ж скорее, грейся, только хаоса не пугайся!

Павел шагнул через порог и тут же чуть не полетел, споткнувшись о большой игрушечный паровоз: пол был весь усыпан игрушками. Из дверей побежали дети, много детей, как показалось Павлу, целый детский сад. Он снимал пальто, а они уже принялись дёргать его за штаны, лезли в карманы, а один предпринял попытку взобраться на спину, откуда был, впрочем, тотчас Фёдором снят.

— Надо же, — пробормотал смущённо Павел, — не знал, я бы конфет купил…

— Не надо им конфет, обжорам, потом кашу не лопают. Брысь, дайте дяде раздеться, говорю! Брысь, головорезы!

Из ванной выглянула сгорбленная старуха с мокрой пелёнкой в руках: видимо, она там стирала. Павел поздоровался.

Из кухни вышла белокурая рыхлая моложавая женщина в фартуке, видимо, жена Фёдора, улыбнулась приветливо. Павел поздоровался.

Зашли в комнату, тесно заставленную кроватями, стульями, между которыми в промежутках валялись те же игрушки. Перед телевизором сидел дряхлый старик, который с любопытством уставился на Павла. Павел поздоровался.

— Проходи, проходи, — бормотал Фёдор, подталкивая его, прокладывая дорогу среди детишек. — Господи, куда же тебя посадить? Давай сюда, вот зайца уберём…

— Сколько вас тут? — поражённо и вместе с тем смеясь сказал Павел.

— Да это соседские дети набежали! Своих-то у нас всего шесть, а соседских — не знаю, надо посчитать.

— Шесть?! Мать честная, когда ж ты успел?

— Мы люди простые, не задумываемся, — смиренно сказал Фёдор. — Вот так, значит, живём. Это моя жена Зинаида. Это мои книги. Это папаша. Ничего, не обращайся к нему: он глухой. Смотри, смотри себе, папаша! Это мой друг.

Старик успокоенно отвернулся к телевизору, всё последующее время смотрел его чрезвычайно внимательно и в дальнейшем никакого участия не принимал, словно его и не было.

Жена вошла, сняв фартук, сразу сказала:

— Если вы очень голодный, так я вас сразу покормлю, идёмте на кухню.

Павел отказался, и, поторговавшись, постановили, что кормёжка будет позже, после детей.

— Тогда извините, я — к своим горшкам. Федя, не забывай папаше телевизор поправлять! Да выключи звук, господи, Вавилон, вы друг друга не расслышите!

Фёдор осторожно наклонил стул вместе со стариком, дотянулся, выключил звук (от чего, впрочем, тише не стало) и вернул папашу на место.

— А он… понимает? — осторожно спросил Павел.

— Он? Ещё как! Немного, правда, по-своему. Особенно он оперы лихо смотрит.

— Твой папаша?

— Жены. Мой-то помер.

— Я бы не сказал, что просторно, — сказал Павел, оглядываясь.

Фёдор даже обиделся:

— А ты чего хотел? Отдельная двухкомнатная, да кухня, считай, три. Ничего, на квартирку не жалуемся.

— По-моему, две комнаты для такой семьи тесно.

— Видишь ли… Когда я эту квартиру получал, так нас было всего-то трое с половиной, четвёртый на подходе. А потом расплодились. Стариков выписали. Конечно, не простор, зато весело!

— На расширение подай.

— Ты что-о? У нас ещё хвост до самой луны на квартиры стоит. Молодожёны в общежитиях живут. Только одних расселят — трах-бах, новые переженились…

— Всё же ты обер-мастер.

— Вот-вот! Выпроси я квартиру больше, так это ж разговоров хватит до двадцать первого столетия: начальники себе берут, а мы стоим… Нет уж, ну его!… Да погоди, мы сейчас соседских выгоним, станет посвободнее… А ну, встань-ка, мы тут, кажется, мешаем. Зин, вот скажи ты, в квартире ли счастье?

— Конечно, в квартире, — сказала Зина, доставая простыни и просматривая их на свет.

— Эх! — крякнул Фёдор, смеясь. — Я же тебя, дурочка, учил, учил: счастье в борьбе!

— Сам ты дурак, — добродушно сказала Зина.

И странно: в этот момент, а не тогда, когда впервые увидел Косолучье, увидел всех по очереди, их, ребят, нет, не тогда, а именно в этот момент Павел по-настоящему понял, сколько же это времени прошло! Он смотрел на жену Фёдора и думал: «Вот она у него давно уже самый близкий человек, это видно по тем лёгким движениям, взглядам, мимолётной иронии, которые устанавливаются между любящими, крепко связанными людьми, спаявшимися, сжившимися за множество лет… А у меня сколько всего прошло за это длинное время, с тех пор, как мы были просто пацаны, всё это время каждый жил, именно жил, сооружал свою жизнь, и все так разошлись, общего остались-то крохи, пустяк: воспоминание о езде на велосипедах, о спорах, о драке… Всё главное же — разное, порой катастрофически разное. Это надо бы понять: почему порой катастрофически?…»

— Я зашёл ведь, — сказал Павел, — только выяснить…

— Сейчас, сейчас выясним… Где бы нам, брат, с тобой приткнуться? Зин, мамаша всё стирает? В ванной у нас тише всего.

— Брось, я сейчас уйду, — сказал Павел, — только скажи мне наконец: да будет ли вообще задувка домны? То есть в ближайшее время?

— Будет, — хрипло сказал Фёдор, сгибаясь под тяжестью влезающего ему на закорки сына. — Когда?… Тихо, лягушата, дайте слово сказать! Понимаешь, эстакада не готова.

— Так… А когда же она 6удет готова?

— Бог её знает. Может, сегодня, может, завтра.

— Ага, всё-таки не позже, чем завтра.

— Может, послезавтра…