Огонь

Рядом с Павлом протиснулся пожилой замухрышистый дяденька в коробящемся брезентовом костюме с широким поясом, похоже, пожарник. С любопытством поглядел вниз, почесал затылок:

— Ох, здорова-а… тётушка Домна Ивановна!

Тут они оба вздрогнули и попятились. В отверстии прямо перед их носом выросла улыбающаяся потная рожа в ушанке. Крепко хватаясь руками, парень, пыхтя, полез сквозь фурму, спрыгнул, отряхнулся:

— Ну, Фёдор, лестницу арапы сколотили: в рай по такой лезть, упадёшь, костей не соберёшь. Принесли лопаты?

— Интересно, — задумчиво спросил пожарник, не обращаясь ни к кому конкретно, — а печь когда-нибудь чистят?

— Вот те раз! — весело-деловито сказал парень. — Пожарник, а такие вещи спрашиваешь. А как же! Каждую зиму. Видал, как бабы в деревне на рождество чистят? И тут точно так.

— Ну! — недоверчиво сказал пожарник. — Это ж надо становить…

— Ну? И становят, студят, и горновые метелками её, вениками — только сажа столбом!

— Ох, мастера заливать!…— пробормотал пожарник, отходя и неодобрительно крутя головой.

— Николай Зотов! Хватит травить! — прикрикнул Иванов. — Жми сам за лопатами, быстро!

Моментально у Павла всплыла в памяти надпись насчёт жены, которую Зотов водит в рестораны, а она гуляет с Ризо. Он ужаснулся, что не стёр её тогда же, немедленно, хотя стереть, пожалуй, было бы мудрено: химический карандаш глубоко въелся в краску, разве со всей краской содрать…

— Кто он, Зотов? — спросил он у Фёдора, который напряжённо размышлял над какой-то мятой замусоленной бумажкой.

— Зотов? — рассеянно сказал Фёдор, делая огрызком карандаша подсчёты. — Зотов — он старший горновой… мой лучший горновой… золото-человек… А, чёрт, мало!…

На бумажке у него был чертёжик чего-то похожего на крынку с макаронами.

— Слушай, — сказал Фёдор, — смотри на эту схему и слушай, я тебе объясню один раз, и чтоб ты больше ко мне не приставал. Я занят, у меня голова задурена, понял?

— Понял.

— Ухватывай с одного раза и ни у кого больше не спрашивай, а то эти артисты тебе такого наплетут, они мастера!… Домну, кстати, не чистят. Никогда. Разожгли — и на всю её жизнь.

— Ну, это-то я знаю…

— Сейчас идёт уборка. Вениками. Дальше под нужно засыпать чугунной стружкой. Лопатами. Дальше выстроить полок. Топорами.

— Механизация!

— А ты что думал? Смотри чертёж. Как начнётся загрузка, сверху полетит чёрт те что целыми вагонами — разнесёт и покалечит и лещадь, и лётку, и фурмы, словом, горн. Создаём защиты, буфер, вот стояки — это есть полок. Он примет на себя удар, заодно он же — дрова на растопку. Растопка обыкновенно… Печка как печка, только большая.

Тем временем Николай Зотов принёс охапку лопат и, покрикивая «берегись!», стал швырять их в дыру. Был он высокий, стройный, с иронично-улыбчивым, добродушным лицом. Есть такие лица, которые кажутся улыбающимися, даже когда они очень серьёзны.

— Спасибо, — сказал Павел. — Последняя просьба: возьми меня в свою смену покидать лопатой, согреться.

Фёдор удивленно, иронически осмотрел его с ног до головы, как бы раздумывая: что за баловство и стоит ли потакать?

— Бледный ты какой-то, как с перепоя.

— Замёрз, — соврал Павел.

— Ладно, полезай, — неохотно согласился Фёдор, смягчил шуткой: — Первая настоящая помощь от корреспондента. Постой, Пашка, псих, постой, надень вот это!

Он достал из какого-то железного сундука тужурку — сплошной пух лохмотьев, забрал пальто Павла, положил в сундук. Павел облачился.

— Ха-рош! — с удовлетворением сказал Фёдор, осмотрев его — Полезай, только держись крепко, шею не сверни! Отвечай потом за вас!

И сразу же отвернулся, побежал с криком:

— Тише, вы, артисты, базар развели, не туда, к шлаковой давай неси!

Хватаясь за каждую перекладину до побеления пальцев, Павел спустился по длинной шаткой лестнице на арену.

В глаза ему ударил едкий дым, сразу вызвавший слёзы, и. прогоняя их, щурясь, он не разглядел и сослепу спрыгнул прямо в кучу чего-то дымящегося, чёрного и горячего, как куча асфальта, и набрал этого добра сразу полные ботинки.

— А вот подмога, — сказал пожилой конопатый рабочий, протягивая Павлу лопату. — Как там на улице, мороз?

— Мороз.

— И что за погода, как зарядило с самого Нового года по старому… Холодная зима.

— Обещают ещё похолодание.

— И не говорите! Сады помёрзнут…

— Должен бы снег пойти.

— Если пойдёт, — хорошо.

Так беседуя, они разбрасывали подальше эти кучи дымящейся стружки, и вокруг в дыму сгибались, разгибались фигуры, крякая, вытирая пот, пошучивали:

— Этак и прямо к чертям в ад, в отдел кадров.

— Зарабатывай, зарабатывай стаж!

— Ну, неси, чего там стал? Дома слёзы тереть будешь.

— Щиплеть…

— Ну, брат, тебя только за смертью посылать. Щиплеть мужик бабу, понял?… А дым — он, дым отечества нам сладок и приятен. Чему тебя в школе учили?

— Да он на задних проспал!

Тяжёлая она была, эта стружка, и от каждого прикосновения лопаты дымилась, воняя асфальтом. Павлу стало тепло, потом жарко, потом он стал задыхаться. Лоб покрылся бисером пота, голова кружилась, а в дыму, как в душегубке, продышаться совсем невозможно. «Согрелся, дурак, пьяница, перепойщик, — костил себя Павел весьма старательно и искренне. — Вот упаду сейчас, будет для всех представление».

— Фу-х, сил нет, — сказал пожилой рабочий через некоторое время. — Пойти, что ли, к лётке продышаться?

И очень кстати он это сказал. Они пошли искать по стенам лётку, но она сама дала о себе знать свежим сквозняком, несло в неё, точно как из вентилятора. Наслаждаясь, поглотали воздуха, присели на кирпичный выступ, который шёл под стеной, как завалинка у избы.

Крайний кирпич под Павлом свалился. Он пошатал соседний кирпич, песочно-розовый, огнеупорный, — и тот легко вынулся и упал.

— Это что, вся домна так сложена? — испугался Павел.

— Да нет…— усмехнулся рабочий. — Эта кладка вроде буфера, «на убой», всё равно сразу выгорит… Да, скоро тут не посидишь. Знаете, реконструировали мы первую печь, разобрали всю до основания, а к лещади не подступись. Месяц ждали, чтоб остыла, наконец начали ковырять, а она, чуть ломом проковырни — красная, как уголь. Не хочет остывать! Так пришлось её, раскалённую, взрывать, не ждать же целый год.

Раскидывали долго, ровняли, топтались, и дым перестал валить, а уже шёл только лёгкий парок струйками. Круглая арена стала бархатно-чёрной, а вокруг — песочно-розовые стены, без начала и конца, по кругу, от чего теряется чувство расстояния и кружится голова.

Фантастическая розовая замкнутость эта уходила вверх, в невероятную высоту, в тьму, и поскольку запирающий её конус даже и не угадывался, всё это походило не то на внутренность какой-то чудовищной вавилонской гробницы, не то на иллюстрацию к фантастическим повестям, где герои блуждают в изогнутом пространстве…

— Эй, ты, комик, скажи Воробьёву, пусть шлаковые приборы ставит на место! — над самым ухом Павла закричал Николай Зотов, и всякая фантастика пропала: был просто горн, в котором шла подготовка к задувке, вот уж и шлаковые отверстия закрываются, скоро, скоро уже огонь…

«Берегись!» — орали сверху, просовывая в фурмы шпалы; они покачивались лениво, потом с гулом, как снаряды, летели вниз, шлёпались, толстые, как поросята, взбивая фонтаны чёрной стружки, сразу исковеркали ровную арену — старые шпалы, грязные и уродливые, с болтающимися железяками.

Люди жались под стенами, а сверху всё валилось это деревянное нашествие: балки, поленья, доски.

— Во дают! — сказал Зотов. — Они там обрадуются, со двора всё понесут.

— Эй, головорезы, тише, убьёте, я ж один сын у мамы!

— Калории поберегите!

— А мы сегодня в столовую ходили, — отвечали сверху, из дыры. — Давай, давай, я — во, подмогни немного!…

Вылезло громаднейшее бревно, кувыркаясь, сверзлось, ляпнуло прямо на доску, доска — в мелкие щепки.

— Что вы, куда глядите? Чуть доску не сломали!