Порочные намерения

Томас остановился. В тусклом свете он не мог рассмотреть лица барона.

После возвращения из Франции Эджингтон превратился из консерватора в либерала и внезапно стал самым осведомленным человеком в Англии во всем, что касалось поступков каждого члена парламента. После нескольких скандалов консервативные тори кое-как соорудили собственную сеть шпионов и осведомителей. Но хотя его соратники-виги по-прежнему занимали самые высокие посты, Томас не мог не спросить себя, сток приобретенное ими преимущество стремительно растущих ставок. Предметом их теперешних интересов был лорд Олтуэйт, тори, новоиспеченный барон, человек, открыто потакающий всем своим желаниям. Его распутный образ жизни уже привлек к себе почти столько же внимания, сколько и его блестящие речи.

— Надеюсь услышать не об очередных посещениях борделей или о карточных долгах.

Эджингтон натянуто улыбнулся:

— Это тревожнее и вместе с тем интереснее. Это касается тех людей, которых он нанял.

Это вызвало у Томаса некоторый интерес. Лорд Олтуэйт, с самыми неуклюжими и крайне прозрачными попытками сохранить дело втайне, нанял несколько уличных хулиганов, чтобы те поставляли ему сведения. Когда они разговаривали в последний раз, Эджингтон еще не узнал то, что им было нужно.

— Да?

— Они бывают везде, где прячется краденое, заходят в каждую закладную лавку в Лондоне, ища список вещей. Декоративные безделушки, драгоценности, серебряное блюдо — описание всегда одно и то же.

— Это похоже на грабеж, — заметил Томас.

Эджингтон поднял брови:

— Тогда почему бы не пойти в магистрат?

Томас нахмурился:

— Я надеялся услышать об этом от вас.

— Сказал бы, если бы мог, старина. — В его устах шутливая фамильярность прозвучала иронично и холодно. — Может быть, это как раз то самое средство, которое нам нужно для достижения наших целей.

И с этими словами Эджингтон повернулся и вышел, тихо, как тень, в гостиную.

Томас немного постоял, обдумывая их разговор, пытаясь отыскать какой-либо намек на то, что Эджингтон что-то утаил от него. Он не смог обнаружить ничего значительного, что скрывалось бы за словами этого человека. Томасу нужно было знать, что собирается делать Олтуэйт, — вигам нужно было это знать. Олтуэйт был человеком непредсказуемым. Эксцентричный, возможно, не совсем нормальный и явно распущенный. До такой степени, когда распутство причиняет вред самому распутнику. Он был также блестящим оратором и происходил из одной из самых политически влиятельных семей во всей Британии.

Впрочем, сейчас с этим ничего нельзя было поделать, как ни отвратительно было признаться в этом. Томас расправил плечи и вошел в гостиную.

Полдюжины гостей обернулись и посмотрели на него. Их глаза были полны бескомпромиссных догадок. Он вернулся на свое место, пробравшись между креслами и пальмами, не встречая и не избегая ничьих взглядов, но глядя вокруг с сознательной мягкостью, заставлявшей окружающих опускать глаза. После прохлады, царившей в библиотеке, воздух в гостиной казался душным от множества разодетых тел и густым от запаха увядающих цветов.

Между Гримсторпом и лордом Гиффордом сидел лорд Олтуэйт. Его лицо с отвисшим подбородком горело от жары и алкоголя. Олтуэйт был одним из тех людей, которые в двадцать лет выглядят на сорок и будут также выглядеть в шестьдесят, если дурные привычки не доконают раньше этого срока. Теперь он улыбался, его грудь и живот сильно выдавались вперед, когда он откидывался на спинку стула. Его непринужденность раздражала Томаса. Чему он улыбается? Грубой шутке? Своей очередной любимой потаскушке? Или новому трюку с законом о реформах, которым он собирается ошарашить вигов на следующем заседании парламента?

Леди Гамильтон сидела неподалеку от этих мужчин, так что она могла слышать их разговор, если бы ей того захотелось. Но мать Томаса никогда не интересовалась ничем подобным. К тому же в данный момент он вообще сомневался, что она в состоянии поддерживать связную беседу, не говоря уже о том, чтобы подслушивать. Она сидела с герцогиней Рашуорт и леди Джеймс, но лицо у нее было застывшие и отчужденное, пальцы теребили что-то спрятанное в ридикюле. Ожерелье. Томас недовольно скривил губы. Воистину Эсмеральда глубоко запустила свои когти.

Тут леди Гамильтон подняла глаза и посмотрела на него. Ее зрачки были расширены, взгляд рассеян — предательские признаки того, что она затуманила голову опиумом, спрятавшись от своей тревоги. Словно во сне она встала, не обращая внимания на леди Джеймс и леди Рашуорт, озадаченно смотревших на нее. Томас ощутил сильное напряжение. Его мать сделала один нетвердый шаг, протискиваясь среди лабиринта кресел к группе лорда Олтуэйта. Губы ее раскрылись, словно она собиралась заговорить, но потом ее лицо стало совершенно пустым, ноги подогнулись, и…

Она опустилась на колени Гримсторпа. Этот джентльмен схватил ее — машинально, судя по всему. Во всяком случае, лицо его выразило скорее удивление, чем намерение, — и он не дал ей упасть на пол. Медленно, неотвратимо ридикюль выпал из бесчувственных пальцев леди Гамильтон и скользнул на ковер. Ожерелье выскользнуло и легло сверкающей грудой рядом с начищенным башмаком лорда Олтуэйта.

Леди Джеймс негромко вскрикнула, а герцогиня Рашуорт крепко сжала свой веер. Молчание разлилось по гостиной, погружая ее в неясные ожидания. Томас попытался протолкнуться через всю комнату к матери. Леди Гамильтон медленно заморгала, устремив стеклянные глаза на поблескивающее ожерелье. Сидевший рядом лорд Олтуэйт издал какой-то сдавленный звук. Протянув дрожащую руку, он поднял ожерелье с ковра.

— Что же это такое? — сказал он, глядя на украшение с пьяной неуверенностью. — Где вы его взяли?

Леди Гамильтон, все еще распростертая на коленях Гримсторпа, ничего не ответила. Взгляд ее оставался совершенно пустым. Лорд Олтуэйт, кажется, этого не заметил.

— Постойте. Я его знаю, — продолжал он, словно разговаривая с самим собой. — Я, право же, знаю эту бездедушку… — Сомнение на его лице сменилось пониманием, и оно выразительно изменилось, став из красного белым, отчего по спине Томаса пробежал холодок. Она здесь! Она смеется надо мной! Эта сучка… — Олтуэйт отскочил, уронив ожерелье и окинув комнату диким взглядом.

Томас протянул руку и ловко поймал драгоценную вещицу, сунул ее в карман, убрав с глаз долой. Олтуэйт передернулся и устремился к двери, в слепом возбуждении пролетая мимо охваченных любопытством гостей. Томас подавил сильное желание броситься следом и спросить, что тот имел в виду. Он только поднял обмякшую леди Гамильтон с колен Гримсторпа и обнял ее. Обручи ее кринолина смешно торчали там, где его рука поддерживала ее, а дальше подол юбки резко падал вниз, скрывая икры старой дамы. Хотя бы толика приличий была сохранена. Она пошевелилась и слабо дернула его за фрак. С комком в горле Томас высвободил руку и подал ей ожерелье. Мать вздохнула и погрузилась в более естественный сон.

— Прошу прощения, — сказал он, поклонился чопорно леди Рашуорт и вышел из гостиной. Его сестры, словно очнувшись, порхнули следом.

В холле он усадил леди Гамильтон на ближайший стул. Рубины, висевшие в ее ушах, злобно подмигнули ему. Томас резко отвернулся от обмякшего тела матери, оставив ее на попечение своих сестер и горничной. Повернувшись к ближайшему лакею и придав своему лицу спокойное выражение, Томас велел вызвать к подъезду карету Гамильтонов.

Он сознавал, что за дверью гостиной уже поползли слухи, и это раздражало его. Впрочем, еще сильнее его раздражало то, что его семья оказалась в сети интриг.

Лорд Олтуэйт. Эсмеральда. Мать. Вся его семья. Как они связаны, кто стянул нити в один пучок? У Томаса появилось тошнотворное ощущение — от которого он даже покачнулся, — что он оказался в центре чьего-то заговора.

Ожерелье могло быть одной из тех драгоценных вещей, что ищет Олтуэйт. Но опять-таки, Олтуэйт не забрал его, а, увидев, скорее испугался, чем обрадовался. Быть может, Томас ищет связи, которых не существует, или неправильно связывает существующие. Эсмеральда — и кто бы за ней ни стоял — связывает все это воедино. Она была в его власти, а он ушел ни с чем, кроме ощущения, что это она манипулировала им, а не наоборот.