Генерал Корнилов

Он признался, что смотрел сквозь пальцы на расправы с пленными, на пресловутые «дары от благодарного населения», на стаскивание сапог с убитых красноармейцев. Что делать? Нужда заставляла. Но во что это вылилось в конце концов? Были белыми, а стали… грязными. «Взвейтесь соколы… ворами!»

Корнилов эту мысль живо подхватил. Порою ему кажется, что для очищения Белой идеи следовало безжалостно расстрелять одну половину нашей армии, чтобы спасти от разложения другую.

Лицо Нежинцева внезапно сморщилось, словно от боли, он отчаянно замотал головой. У него так и стоял перед глазами сегодняшний красноармеец, саданувший в его грудь штыком.

– Мне представился ордынец на Куликовом поле. Там ведь тоже – грудь на грудь… Но тут-то! Рожа совершенно русская, мужицкая. Как вилами на току… До смерти не забуду! – Помол чав, Нежинцев продолжал: – У меня, наверное, горячка. По крайней мере – с головой. Я вдруг представил: ну вот возьмем мы Екатеринодар. И – что же? Снова будем поклоняться всей этой мрази: Родзянко, Керенский, Гучков, Савинков? Да стоит ли овчинка выделки! Мужик же… мужик точно знает: дети его будут лучше жить. Намного лучше! Несравнимо… И мы ему в этом мешаем. Поэтому он за своих детей с нас голову снесет! И… уже сносит. Сами видим.

На возрастающее сопротивление большевиков Нежинцев также обратил внимание. Примечательно, что противник стал тверже отвечать на штыковые удары добровольцев.

– У них, у подлецов, как видно, пропала привычка красноба– ить. У них прорезался вкус к власти, к действию. А если коротко, то вот: у них армия растет, у нас же – гибнет. Мы – последние. И мне понадобился удар штыком, чтобы испытать зависть про фессионального военного к боеспособности противника. Вы знае те, я большевиков не выношу на дух. Моя бы воля… Но в то же время… – Нежинцев стал мяться. – Скажите, Лавр Георгиевич, вам не показалось, что эти чертовы большевики перехватили нашу Белую идею? Для сегодняшнего моего солдата я – барин, и больше ничего. Для него, черта мордатого, эти самые большевики почти родня, если не больше. Мы же – даже самые святые – господа, и больше ничего.

В комнате стало светло. Корнилов встал и задул лампу. В раскрытое окно вползала утренняя свежесть.

Нежинцев стоял и одергивал на себе черкеску. Выговорившись, он вновь обрел обычный вид. Губы его тронула усмешка.

– Но что делать? Не идти же наниматься к Троцкому! Не допустят, не дадут дойти: расстреляет, как собаку, первый же латыш или еврей.

Далеко за Кубанью ударил орудийный выстрел. Оба прислушались.

Нежинцев сказал:

– Нам всем осталось одно: сгореть на своем святом огне. А смерть… Что смерть? Она ведь никогда не предупреждает и нико му не дает никаких объяснений!

Гибким движением молодого, сильного тела он унырнул в низенькую дверь.

Начинался день, и обоих, главнокомандующего и полкового командира, ожидали свои тяжелые обязанности.

Весь день Корнилов провел в боевых порядках войск.

От ночного разговора с Нежинцевым на душе остался мутный осадок. Тревожило состояние молодого офицера. В словах, в сокровеннейших признаниях Нежинцева так и шибала какая-то затаенная обреченность. Уж не потому ли он с таким молодечеством заявил о смерти, прежде чем уйти?

Добровольческая армия продолжала наступать на Екатерино-дар. Однако сил для штурма было явно недостаточно. Видимо, это почувствовал и противник. Несколько раз в течение дня красноармейцы поднимались в контратаки.

Корнилов приказал бросить в наступление бригаду Маркова. Громадный обоз остался без охраны. Раненые офицеры приготовили револьверы. Они прислушивались к звукам боя и ловили пробегающих сестер милосердия:

– Сестрица, ну как там? Стреляться не пора?

Во второй половине дня в лазарет пришло распоряжение Корнилова: послать в бой всех, кто способен передвигаться. Таких набралось с полсотни человек.

Оставшимся роздали винтовки и патроны.

Внезапно, словно теплый весенний ветерок, с подводы на подводу запорхало победное известие: части генерала Казановича сражаются на улицах Екатеринодара. Настроение раненых поднялось. Спустя час пришло новое известие: Казанович вошел в осажденный город, но не с боем, а тишком и молчком, поздней ночью. Воспользовавшись кромешной темнотой, генерал со своим отрядом осторожно вступил в город и вроде бы без помех дошел до Сенного базара. На рассвете он отступил, боясь оказаться в западне… Примчался посыльный от Маркова: артиллерийские казармы взяты. Но слишком велики потери. Генерал Марков просил подкреплений.

В этот час прервалась связь с Казановичем. В довершение дрогнул и стал отходить к садам отряд Эрдели.В бинокль хорошо видны окраинные домики Екатеринодара. Спасение так близко! Лавр Георгиевич напряженно всматривался в расположение артиллерийских казарм. На миг ему показалось, что мелькнула знакомая белая папаха…

Мгновенным и невидимым щелчком с головы Корнилова сбило фуражку. Хаджиев поднял ее, подал. Он сдержанно попросил «уллы-бояра» не подвергать себя опасности. Зачем?

– Хан, вспомните, что говорил великий Али: «Какого дня моей смерти избегнуть? Дня предопределенного или непредопре– деленного? День непредопределенный меня не страшит, а от того, что суждено, нет спасения».

– Я дал слово Таисии Владимировне… Корнилов прищурился, помедлил:

– Ладно, хан. Идемте уж…

Они подъезжали к ферме, когда Корнилову сообщили, что убит Нежинцев. «Ну вот…» Мгновенно вспомнился весь сегодняшний ночной разговор, как наяву предстала молодцеватая фигура молодого офицера. Все-таки предчувствие не обмануло Нежинцева: он чуял смерть! Потому и заявился среди ночи. Он пришел к единственному человеку, кому мог высказать самое тревожное, самое наболевшее. Так взрослый сын, запутавшийся в своих делах, в отчаянии обращается к старому и мудрому отцу…

В первую минуту Лавр Георгиевич зажмурился и чуть слышно застонал. Какие люди гибнут! Россия теряет своих лучших сыновей… Дрожащей рукой он взялся за козырек и надвинул фуражку на самые глаза. Помогая ему слезть с седла, Хаджиев почтительно придержал стремя. Конвойные текинцы застыли в уважительном молчании. Они сознавали невыразимое горе своего уллы-бояра.

Убитого Нежинцева привезли на ферму в сумерках. Он лежал в изорванной черкеске. При свете ярких южных звезд блестел Георгиевский крестик. Лавр Георгиевич опустился на колени и долго смотрел на дорогое мертвое лицо. В зажмуренных глазах убитого застыла ярость боя. Корнилов наклонился и поцеловал Нежинцева в лоб. Тяжело поднялся и побрел в комнату, где его дожидались собравшиеся генералы. Следовало решать, что делать дальше. Ощущение большой беды витало над остатками Добровольческой армии. Екатеринодар был рядом, но многодневный беспрерывный штурм не приносил успеха.

Вместо Нежинцева остатки Корниловского полка принял Ку-тепов. Он сегодня впервые присутствовал на совещании и сидел угрюмый, букой. В полку осталось менее 300 штыков.

Генерал Марков в ожидании начала совещания положил голову на плечо Романовскому и сладко спал. Когда вошел Корнилов, его толкнули. Он смутился:

– Извините… Разморило.В поведении собравшихся генералов сквозило сердечное сочувствие Корнилову. Все знали об его отношении к убитому Нежин-цеву. Сейчас следовало принять важнейшее решение: что делать дальше? Лавр Георгиевич решил не затевать большого разговора. Предложений будет множество. Но правильным из всех является одно. Таким образом, сражение выигрывает тот, кто взвалит на себя всю ответственность за выбор. Корнилов такой выбор сделал до начала совещания.

Главнокомандующий походил на смертельно больного человека. Узкой коричневой ладонью он защищал глаза от света. Смотрел он в стол перед собой. Ровным и бесцветным голосом Корнилов произнес:

– Нам нет иного выхода, как взять Екатеринодар. Завтра на рассвете назначаю общую атаку. Я иду с Корниловским полком.

Генерал Алексеев, кашляющий, больной, негромко возразил, попросив дать утомленной армии день отдыха. Корнилов не стал спорить: