Гонки с дьяволом

– Вот и хорошо!

То, что я сообщил Покровскому, не было простой угрозой. Решение это было принято на третий день после похорон Беаты. Узнав, что, согласно нашим законам, Покровскому не грозит смертная казнь, Евгения чуть не сошла с ума от горя. Она кляла себя на чем свет стоит, что не прикончила генерала.

– Я думала, что он уже плох! – плакала она. – Что же теперь?! Я все равно убью его…

Мы ужинали. Место Беаты было пусто, однако ее прибор на столе стоял.

Шестилетний Андрей, на глазах которого она погибла, все еще не приходил в себя, метался в жару, звал мать… Возле него неотлучно находилась Елена.

Надо признаться, что из-за вечного недостатка времени я мало уделял внимания сыну. Хорошо помню, что, возвращаясь поздно домой и застав сына спящим, я каждый раз давал себе слово со следующего дня больше быть с ним. Но, наступал следующий день и… ничего не менялось. Андрей очень любил мать. Он старался предугадать любое ее желание, и если она его просила что-то сделать, он опрометью бросался исполнять просьбу. Лицо его при этом светилось от счастья.

Он сносно владел русским, но с матерью говорил только на польском. И сейчас, в бреду, он звал мать по-польски, называя ее всякими нежными словами. Елена плакала. Я чувствовал, что больше не могу сдержаться, и хотел выйти, но в это время сын очнулся. Я склонился над ним. Его глаза смотрели на меня как-то странно. И тут я услышал такое, что поразило мое сердце, словно осколок гранаты.

– Это все из-за тебя… – шептали мне потрескавшиеся от жара детские губы…

Я внимательно посмотрел в глаза каждому из собравшихся Трибунов. Двоим из них было только по девятнадцать лет. Остальные постарше – от тридцати до сорока.

– Благодарю, что вы сочли нужным посоветоваться со мною до того, как поставить вопрос на референдум. Конечно, каждый из вас может это сделать. И я уверен, что, учитывая сегодняшнее настроение, люди проголосуют за изменение Конституции и введение смертной казни. Но я уверен и в том, что, казнив Покровского, мы тем самым сделаем то, к чему стремился этот генерал. Не удивляйтесь, – продолжал я, увидев на лицах собравшихся недоумение, – сейчас поясню. Признание права государства на убийство и демократия несовместимы. Располагая таким оружием, как узаконенная смертная казнь, государство рано или поздно превращается в тоталитарное. Трудно начать… Понимаете? Потом все легче и легче. Сначала казнь за убийство, затем за другое преступление, менее опасное, скажем, за крупное хищение… Затем уже не трудно скатиться на путь политического убийства, то есть расправы с политическим противником, с инакомыслящими. Вы меня понимаете?

– Но, Владимир Николаевич, – возразил мне один из трибунов, – можно ли оставить фактически безнаказанным, я говорю безнаказанным, так как изгнание в этом случае равносильно прощению, человека, по вине которого погибло столько людей? Морально ли это? Затем, – продолжал он, – разве не уничтожали мы членов разгромленных нами банд? Чем Покровский лучше?

– Согласен, ничем. Но попытаюсь ответить на ваши вопросы. Вы говорите об уничтожении членов разгромленных банд. Что можно сказать по этому поводу? Во-первых, это происходило в бою или сразу же после боя. Во-вторых, тогда мы еще не были сильны и речь шла о нашем существовании. Фактически мы находились в состоянии необходимой обороны, и расстрел бандитов был актом самозащиты. Теперь же положение в корне изменилось. Мы достаточно сильны и можем быть милосердными. Милосердными, главным образом, к себе, а не к Покровскому. Я имею в виду моральную сторону дела. Нет ничего более отвратительного с моральной точки зрения, чем хладнокровное убийство, совершаемое самим государством. Если говорить о вреде, то вред, в первую очередь, наносится морали государства. Вы поймите, я сейчас защищаю не Покровского, а нас самих, нашу мораль и нашу демократию.

– А если, – продолжал настаивать Трибун, видимо, не совсем еще убежденный моими доводами, – если принять казнь Покровского как единичный акт, как исключение, не вводя в закон смертную казнь? Ведь такие случаи вроде бы были в истории.

– И тем самым создать прецедент! Не так ли? Опыт человечества говорит, что вслед за одним исключением следует второе, за вторым – третье и так далее. Пока исключение не становится правилом. Нет! Напротив, воздержавшись от смертной казни сейчас, когда для ее введения, казалось, есть все причины, мы тем самым создадим совсем иной прецедент. Мы должны дать своим потомкам пример сдержанности, правильного восприятия моральных ценностей. Понимаете, мы сейчас закладываем основы морали будущего, и краеугольным камнем этой морали должно быть лишение права государства, а следовательно, и власти, на убийство. Не имея этого права, власть никогда не сможет установить режим террора и репрессий по отношению к населению. И это станет самым главным нашим достоянием.

– Но не приведет ли такая безнаказанность к росту преступности, убийств? – задумчиво спросил присутствующий на собрании Трибунов Алексей.

– Дорогой Алеша, если ты помнишь историю человечества, то прекрасно знаешь, что все бандиты и убийцы вместе взятые, разбойники и пираты пролили в течение веков гораздо меньше крови, чем государство. А потом, разве я говорю о безнаказанности?

– Что ты имеешь в виду? – обеспокоенно, как мне показалось, спросил Алексей.

Я хотел ответить, но меня перебил Трибун:

– Правильно! Если мы не можем казнить Покровского, то его надо осудить на пожизненное заключение. Пусть на досуге он поразмыслит о своем поступке.

Остальные Трибуны одобрительно закивали головами.

– Постойте! – вскочил со своего места Алексей, – но это тоже не предусмотрено Конституцией.

– Так введем! – ответил первый Трибун.

– Что введем? – стал горячиться Алексей. – Тюрьмы? А потом концлагеря? Этого вы хотите?

– Подожди, не горячись, – я тоже поднялся и прошелся пару раз по комнате, собираясь с мыслями.

– Послушайте меня, – обратился я к Трибунам, – то, что вы предлагаете, ничуть не лучше введения смертной казни, а пожалуй, даже хуже. Если мы лишаем государство права отбирать у человека жизнь, то почему мы можем дать ему право лишать человека свободы и обращать его в рабство? Ведь это одно и то же! А опаснее потому, что может принять массовый характер. Вспомните 30– и 40-е годы, когда наша страна была покрыта концлагерями в эпоху сталинизма. Может ли быть рабовладельческое государство демократическим? Я говорю о рабовладении на уровне государства. Ведь заключенные – это государственные рабы. Пользуясь правом обращать человека в рабство, государство тогда набрало рабочую силу для строительства дорог, каналов, рудников, для работы на лесозаготовках.

– Вспомнил! – Алексей продекламировал:

Мы раздуваем пожар мировой.

Тюрьмы и церкви сравняем с землей!

– Так вот, церкви действительно сравняли с землей, а тюрем понастроили еще больше. Я согласен, что государственное рабство еще страшнее, чем государственное убийство.

– Так что же тогда делать? – недоуменно спросил Трибун.

– А ничего! Действовать согласно Конституции. У нас есть высшая мера наказания – изгнание. При особо отягощающих обстоятельствах – изгнание с объявлением вне закона. Случай с Покровским как раз вписывается во второй вариант. Государство изгоняет его, но не мстит. Однако нет запрета на месть в частном порядке. Со стороны людей или человека, которые пострадали от преступления, совершенного осужденным. Но в то же время ему предоставляется возможность скрыться и даже защищаться, то есть существенный шанс остаться живым. Я бы сказал, даже очень большой. Наказывая человека таким образом, мы не лишаем его надежды. И если он проявит благоразумие и постарается скрыться, то ему ничего не грозит. В то же время мы не можем лишать близких жертвы преступления на законное удовлетворение.