Страница 15 из 18
— Акции поддельные, — сказал я Атоманиченкову.
— То-то Кебмезах и советовал мне продать их в Тифлисе. Там, говорит, вам за них больше дадут. Пропали двести сорок рублей, — проговорил со вздохом Атоманиченков, — потому что наверно отречется, скажет: «я не давал», и всякий поверит — генерал! На беду, я выдал ему еще расписку, что две тысячи пятьсот рублей получил полным числом наличными. Избить разве, шельму? Была не была!
— Вы не заходили к Кебмезаху?
— Нет.
— И ему неизвестно, что вы знаете уже, что из числа данных им вам акций две фальшивые?
— Нет. Я шел к нему, но вспомнил о вас и вздумал сначала посоветоваться с вами, как с добрым человеком, и отдать должок.
— И чудесно сделали. Я, может быть, помогу вам взыскать за эти акции с Кебмезаха деньги.
— Трудно.
— Ничего. Вам стоит только сделать маленькое заявление, хоть прокурору.
— О, ни за что! Боюсь, чтобы самому не досталось, — возразил отставной корнет, — я, знаете, привык иметь дело с шашкою, а на пере — я не мастер.
— Не бойтесь; прокурор окружного суда мой приятель, и он прижмет его.
Атоманиченков недоверчиво осмотрел мой кабинет, но обстановка показалась ему приличною для моего знакомства с прокурором.
— Не знаю, — сказал он нерешительно.
— Вы послушайте, что я напишу.
Я взял лист бумаги и написал акт о заявлении, сделанном мне Атоманиченковым. Старый воин выслушал его, ни о чем не догадываясь.
— Подпишите, — попросил я.
— А это не задержит меня в Петербурге?
— Ручаюсь вам, что завтра или послезавтра вы можете ехать в Тифлис. Я попрошу прокурора. Какой вы трус!
— Да, признаюсь вам, — отвечал, улыбаясь, Атоманиченков, взявши для подписи перо, — ни бомбы, ни картечи, ни самого дьявола не боюсь, а крючков трушу. — С этими словами он лихо подмахнул акт. — В 1842 году со мною был случай в Москве. Желаете, я расскажу?
— Сделайте милость, — попросил я, — но вы не обращайте на меня внимания: мне нужно написать несколько строк, но я вас слушаю.
Пока он рассказывал, как один чиновник упросил его подписать внизу полулиста белой бумаги свое звание и фамилию, а потом сверху приписал текст долговой расписки в сто рублей и подал ее ко взысканию, я написал телеграмму в сыскное отделение и распоряжение о приглашении полиции, позвонил и отдал все это своему письмоводителю, для немедленного исполнения.
Атоманиченков был сильно смущен, когда чрез несколько времени ко мне явились жандармский и полицейский офицеры и он узнал мою должность. Я попросил старика не беспокоиться, посидеть у меня, пока я возвращусь, и поручил письмоводителю угостить его как можно усерднее, а сам, извиняясь, распростился. В передней был оставлен полицейский солдат.
Кебмезах был дома.
— Герман Христианович никого сегодня у себя не принимает, — начал было его человек, отворив по звонку дверь, но при виде моих спутников, жандармов и полицейских солдат, растерялся.
В зале нас встретил Кебмезах.
— Что вам, господа, угодно? — спросил он, с изумлением осматривая нас, причем глаза его преимущественно остановились на жандармском офицере.
— Вы выдали корнету Атоманиченкову поддельные акции Энско-Эмской железной дороги, — начал я.
— Напротив, я отдал ему две тысячи пятьсот рублей наличными деньгами и имею от него расписку. Он клевещет, — возразил Кебмезах.
— Но все-таки нам необходимо произвести обыск у вашего превосходительства.
— Зачем же? Я положительно против этого протестую. Одна акция могла попасться ко мне случайно. Я не фальшивый монетчик.
— Обыск это докажет лучше всяких слов.
— Хорошо, но вы ничего не найдете.
Кебмезах повел нас в свой кабинет. Начался обыск. Я приступил прежде всего к письменному столу и в первом же ящике его увидел то, что мне было более всего нужно: там лежал большого формата незапечатанный пакет, с надписью синим карандашом: «Всего пятнадцать писем».
— Прошу вас этого не трогать, — сказал Кебмезах, когда я взял пакет в руки.
— Почему же?
— Это семейные письма.
— Однако содержание их может касаться до акций Энско-Эмской железной дороги.
— Наконец, я вам говорю, что это письма от женщины. Я запрещаю вам читать их, — раздраженно вскричал Кебмезах, подступая ко мне.
— Не от Авдотьи ли Никаноровны Крюковской? — спросил я, пробежав одно письмо ужасного содержания. — Я арестую их.
Кебмезах остолбенел.
— Для чего же вам нужны ее письма?
— По другому делу…
— По какому?
— Об отравлениях, — отчетливо произнес я.
Кебмезах с яростью бросился на меня, чтобы схватить роковые письма, но был остановлен солдатами. Я попросил придержать его и принялся за осмотр окованного железом денежного сундука. Кебмезах оказался гораздо богаче, чем о нем предполагали: капитал его состоял более чем из трехсот тысяч; он заключался в пятипроцентных билетах и других денежных бумагах, но поддельных акций Энско-Эмской железной дороги между ними не было. Осматривая тщательно сундук и постукивая по нем, я удостоверился, что в одном месте сундука есть секретное отделение, и здесь-то я нашел небольшую фарфоровую баночку, с мелко истолченным порошком темно-бурого цвета, количеством до двух унций…
Окончив обыск и поручив Кебмезаха полиции, я отправился в сопровождении своих спутников в Офицерскую улицу.
VIII
Авдотью Никаноровну Крюковскую я застал за роялем: она играла арию из «Каменного гостя». Чтобы не испугать ее, я оставил своих спутников на некоторое время на лестнице.
— Как прикажете об вас доложить? — спросил меня человек.
— Скажите — от Аркадия Николаевича.
Я был приглашен в залу. Авдотья Никаноровна величественно вышла ко мне, слегка шурша длинным шлейфом великолепного бархатного платья, малинового цвета. Она несколько удивилась, увидя меня, и, отвечая на мой поклон, спросила:
— Мне сказали, что от господина Можаровского?
— Да, я сказал это для того, чтобы иметь удовольствие видеть вас; но я явился по должности товарища прокурора окружного суда. Мне нужно переговорить с вами…
Крюковская побледнела.
— Пойдемте в гостиную, — сказала она, — мама́ нет дома.
В зале послышался стук оружия: туда вошли мои спутники.
— Это что значит? — спросила Крюковская.
— Я буду иметь честь объяснить вам, — отвечал я ей с поклоном.
Авдотья Никаноровна вошла в гостиную, жестом указала мне кресло и, поместившись напротив, устремила на меня свои черные глаза.
— Что случилось? — проговорила она.
— Сейчас, — приступил я прямо к объяснению, — мною был произведен обыск в квартире действительного статского советника Кебмезаха, где, между прочим, найдены известные вам пятнадцать писем…
Крюковская вскочила и выпрямилась во весь рост. Вся красота ее исчезла. Передо мною стояла высокая худощавая женщина с желтым, злобным лицом и блуждающими глазами, олицетворенная Мегера.
— И стрельный яд также отыскан, — прибавил я тихо.
Она вздрогнула и всплеснула руками.
— Вы отдадите мне эти письма? — прошипела она внезапно, наклоняя ко мне свое лицо.
— Нет, — отвечал я, невольно отшатываясь.
Крюковская постояла молча несколько секунд, тревожно и быстро посматривая то на меня, то на дверь, и вдруг, упав передо мною на колени, она схватила меня за руки и умоляющим голосом, со сдерживаемыми рыданиями, проговорила:
— Спасите меня!
Произошла тяжелая сцена… Крюковская выказала замечательную слабость, совершенно противоречащую ее железному характеру и силе воли, какую она обнаруживала при совершении своих злодейств. Как дитя, она плакала, бросалась целовать руки, просила прощения, делала странные предложения и порывалась в залу умолять жандармского офицера и полицейского чиновника скрыть ее преступление.
Я сообщил, что мне известно отравление ею Чернодубского, мужа и Зинаиды Можаровской, рассказал о встрече своей с доктором Михайловским и решительно объявил, что я не могу ничего для нее сделать, кроме совета: дать полное и правдивое показание, которое одно только и может сколько-нибудь облегчить ее участь.