Страница 9 из 49
Констанов прыгнул с крыши, сломал ногу, но сумел еще подползти к тормозившему составу и положил свою лохматую голову на рельс…
И все же самое страшное в этой истории было впереди.
Когда все кончилось, начальник заглянул к нам.
– Зайди ко мне, ББ!
В кабинете сказал сумрачно:
– Зря!
– Что зря, Викентий Юзефович?
– Все – зря. В окружной суд пришла телеграмма кассационной коллегии Верховного суда: приговор Констанову, Булгакову, Завьялову отменен. Дело переквалифицировано на 74 статью, как злостное хулиганство, и каждому определили по пяти лет…
Это и было самым страшным. Я даже сказал:
– Значит, убийцы… мы?
А наблюдающий за нашим учреждением народный следователь Танберг изрек:
– Тетка Фемида должна шагать вровень не только с часами. Эта чертова красавица, с мечом и весами, должна себе глазки развязать и не только в формуляры заглядывать, но и в сердце смотреть… Оно же – совсем не простая штука, человеческое сердце. Оно и на баррикады человека ведет, и на преступление…
– Видите ли, – начал было я, – при создании объективно благоприятных условий для субъекта, склонного к преступлению…
Следователь нервно замахал руками:
– Вот-вот. Даже говорить по-людски не можем! «Объективно благоприятные условия для субъекта, склонного…» Ведь вы делаете нужное, хорошее и благородное дело, инспектор. Зачем же вам эта книжно-канцелярская тарабарщина? Речь ведь не о Констанове и Булгакове, а о том московском чинуше из кассационной коллегии, что расстрельное дело промариновал больше месяца и не удосужился хоть пару строчек за казенный счет послать сюда! Заглянуть бы в его собственное, заросшее мхом, черствое, как ржаная корка, поганое сердце! Сами мы из моральных босяков, из хулиганишек «с запросами» сотворили бандитов по всей форме!
Вот я и заканчиваю этот совершенно мемуарный рассказ.
За окном распевает свои песни февральская вьюга, и снег – всюду, как в тот памятный декабрьский день тысяча девятьсот двадцать пятого года.
И хотя на том месте, где стояла старая новониколаевская тюрьма, сейчас вознесся огромный домина речного училища, мне все мерещится пустынный двор домзака и пять трупов, одетых в форму, с пустыми кобурами на боку, и мертвый бородач в тулупе…
ВЕКСЕЛЬНОЕ ПРАВО
С того жаркого июньского дня, когда в нашем городе покончил с собой сверстник моей комсомольской юности Володя Андреев, прошло почти сорок лет…
Сейчас уже и дело «О самоубийстве судебного исполнителя Андреева» сожжено, как «не представляющее архивно-исторического значения», и могилы, в которую мы тогда опустили Володино тело, не существует: «волны жизни» размыли старое городское кладбище и нынче тут – парк.
В полдень шныряют по аллеям на педальных автомобильчиках пятилетние наследники нашего полустолетия и гудят в резиновые груши-сигналы, а вечером приходят на свидания юноши и девушки, сильные, здоровые, красивые и такие непохожие на нашу комсомольскую юность, с ее классовой сторожкостью, молодежным туберкулезом и наганом в подпиджачной кобуре.
Все течет, все меняется.
Я прихожу в бывшую кладбищенскую рощу ежегодно – двадцать второго июня.
В этом дне в памяти моей слились два события – одно грозное и всеобъемлющее для человечества – война.
Второе – крохотное, не замеченное никем, кроме нас, «должностных лиц»: двадцать второго июня тысяча девятьсот двадцать шестого года застрелился Володя Андреев.
Сейчас на том месте, где была могила, все еще стоят березы-близнецы, под которыми мы закопали Володю. Только тогда березки были юными, гибкими и стройными, с нежной бархатистой кожицей, а теперь стали могучими и несокрушимыми, и кора их покрыта глубокими морщинами зрелости.
Я долго смотрю на близнецов, воскрешающих во мне давно минувшее время, смотрю и думаю: вам повезло, березы. Повезло больше, чем нам, людям. Хоть вы и не молоды, но ведь весна у вас – каждый год. А у человека весна бывает только раз в жизни. И я вспоминаю об одной человеческой весне: о весне Володи Андреева, которая оборвалась вместе с летним тополевым пушком в двадцать два года.
Почему это случилось?
Мы, работники угрозыска, хорошо знали Андреева: он часто помогал довершать экономический разгром нэпманов, изловленных на разных жульничествах.
Это был замечательный парень, в шестнадцатилетнем возрасте уже повоевавший добровольцем Красной Армии; честный, прямой и правдивый. Он совершенно не представлял себе какого-либо компромисса. На комсомольских собраниях, когда братва обсуждала чье-нибудь «персональное» дело, Андреев требовал:
– Исключить!.. Я не представляю, как можно быть комсомольцем, носителем идей будущего и в собственной среде терпеть примазавшуюся вонь!..
Это не было рисовкой или пуританством. Нет, Володя действительно не представлял себе, что можно ограничиться выговором за такие штучки, как бытовая связь с нэпманами, обман девушки или жульничество, даже самое размельчайшее.
– Тебе бы волю дать – ты, наверное, всех бы к стенке! – как-то пошутил я с Володей.
Но тот ответил серьезно:
– Зачем же к стенке?.. Пусть живут. Все равно принесут обществу какую-нибудь пользу… Только мне представляется совершенно несовместимым – комсомол и негодяйство!.. Пусть себе негодяй живет… в общей среде, а нам – не надо…
– Но ведь можно перевоспитать человека?
Володя ответил хмуро:
– Наверно, можно и перевоспитать… Но сейчас такое время: нэп нашим людям проверку делает. Как на фронте. А воспитывать будем потом – когда страна твердо встанет на ноги…
– Поэтому всех «спотыкающихся» исключать?
– Да. Нам «хромых» не нужно…
Я чуть не сдружился с Володей Андреевым: оба были заядлыми охотниками. Но дружбе помешал один странный случай, происшедший именно на охоте.
Дело было так. Все охотники знают, что добивать подранка, уже попавшего в твои руки, – дело неприятное. И повелось извечно: особо ценятся среди нашего брата, охотников, «чистые выстрелы», когда битая птица комом летит с неба и стукается оземь уже мертвой…
Но бывают подранки. И их надо добивать. И, конечно, пользоваться ружьем (на суше) в таких случаях – не по-охотничьи…
Делается так: зверя – ножом прикалывают; птицу просто – о пенек или – перышко в сочленение позвонков с головкой.
И каждый охотник это умеет.
А вот Андреев – не смог однажды.
Были мы на охоте вместе. «Сидели» в разных углах большого озера, а вокруг – займище: кочкарник, лабзы, зыбуны… Вдруг – кричит Володя благим матом. Я всполошился: что стряслось?.. Уж не провалился ли в болото? Такое, хотя не часто, но случается…
Путаясь ногами в кочкарнике, я поспешил на помощь… Но оказалось – ничего чрезвычайного: просто надо добить подранка.
Стоит Володя, а у ног его агонизирует крупная утка… бьется, трепещет, а помереть никак не может.
Я опешил:
– Позволь… а сам?
– Патроны у меня кончились…
– Да при чем тут патроны?
Не ответив, стал Андреев закуривать. Достал кожаный портсигар, спички. Чиркал, чиркал – не зажигается спичка: руки Володины, как говорится, ходуном ходят…
Я переспросил:
– Не умеешь, что ли?
Андреев ответил глухо:
– Не… могу… Птица мучается… а я – не могу…
Тогда я освирепел, стукнул утчонку башкой о ствол ветлы. Не просто с безразличием, а со злостью стукнул, и очень обиделся: следовательно, этот тип считает меня морально хуже собственной персоны?.. Что он: владетельный маркиз? А я ему за егеря?.. По кочкам заставил сломя голову пробираться… Веселенькое дело!
Вот такой получился у нас охотничье-психологический «нюанс».
– Считаю тебя, Андреев, не охотником, а старорежимной институткой!.. Сопля ты, а не мужчина!..
Выругался я, плюнул, и ночевали мы порознь – в разных стогах… Только у меня костер скоро погас, а у Андреева все горел. До рассвета…
И больше мы вместе на охоту не ездили.