Страница 4 из 49
– Огурцы! – буркнул патлатый. – Огурцы и… бурундуков!
Евстигнеев хихикнул в кулак.
– Веселый вы человек, однако. Выдумаете же!
– И еще буду ананасы выращивать. И плоды дерева манго. Видал ананасы? Их, стервецов, в шампанском жрут. Король поэтов Игорь Северянин советовал: «удивительно вкусно, искристо и остро…» Не знаком с Северяниным? Напрасно! А я вот был знаком… Ну, сколько же ты хочешь за свой землескреб? – перешел он снова на деловую почву.
Евстигнеев внимательно оглядел гостя, задержал взор на его обшарпанных штанах и на огромных, сбитых ботинках.
– Дак… Оно, как сказать… – ответил он неуверенно. – Владение, само собой, не то штобы… Однако вопче…
– Сколько, спрашиваю?
– Да ить, не наживать же. Ну… три сотни, и вся тут. Изволите осмотреть снаружи?
– Не изволю! – поморщился патлатый. – Не надо. Значит, три сотни? Покупаю!
Из внутреннего кармана пиджака он вытянул толстую пачку червонцев, и Евстигнеев тихо ахнул. Не спеша отсчитал тридцать бумажек и, развернув их веером, как бы в преферансе, бросил на стол.
– Считай!
Тут Евстигнеев изумился до невозможности. Все шло как-то наизнанку, навыворот, против общепринятых деловых норм.
Разве так быстро расстаются с трудовыми деньгами?..
Евстигнеев взял со стола одну бумажку, поднес к свету, различил водяной знак. Все натурально.
– Что ж считать? – сказал он, снова положив кредитку. – Видать, человек вы обстоятельный…
– Считай! – с внезапной злобой выкрикнул странный покупатель.
Дрожащими пальцами Евстигнеев быстро пересчитал деньги и спрятал.
– Купчую-то будем делать? Может, так, без нотариса? Напишу расписку – и вся недолга?
– Иди ты с расписками!.. – рявкнул лохмач. – Привыкли, дьяволы: без бумажки ни шагу. – Он показал Евстигнееву кукиш. – А вот этого не хочешь? Ты, пролетарий, смывайся отсюда. Сейчас же! Понял? Чтоб и духом твоим здесь не воняло! Вяжи узлы!
На этот раз Евстигнеев возмутился.
– Ну, это уж тово… Куды ты меня, на ночь глядя, гонишь? Да ведь и собраться надоть: одежа, обувка, постеля. Завтра – с нашим удовольствием!..
– Я тебе по-русски говорю: уматывай немедленно! Ты свое первородство собственника продал за мою чечевичную похлебку? Продал. Ну и пожинай плоды своего безрассудства! Впрочем, вот что: сколько тебе за все твои столы, чашки, плошки-поварешки?
Евстигнеев совсем опешил и взглянул на жену.
– Вот и не знаю, как и сказать, дорогой товарищ… Конечно, наше добро не князево, а все ж денежки плачены. Тут подсчитать надоть.
– Подсчитывай! Даю времени полчаса.
Жена Евстигнеева, до того молча наблюдавшая за сделкой, всхлипнула.
– Вы, товарищ приезжий, уж не обессудьте глупую бабу! Жаль нам, поди, – сколь трудов положено…
И тотчас взяла другой тон:
– А как думаете куплять? И со скатерками, занавесками? У нас в кладовке еще тулуп овчинный да две шубейки…
– Стоп! – зыкнул покупатель. – Не тяни, баба!
Евстигнеева снова всхлипнула, но тут же утерлась подолом и, устремив на лохмача совершенно сухие глаза, выпалила:
– В таком разе и в две сотельных не уложишься. Вот что я вам скажу: вещи наши по-честному нажиты и первого сорту. Две с половиной заплатишь?
– Эк тебя раздирает, пролетарочка! – усмехнулся лохмач. – А ты мне нравишься, бабенция! Что ж, быть по-твоему.
И он отсчитал двадцать пять бумажек.
– Бери! Ты отлично оправдываешь мою теорию о людях. И у нас могло бы возникнуть родство душ, если бы… Если бы ты была менее омерзительна. Ну, хотя бы на полтинник!.. Ну, а теперь, парнокопытные, вот что: у ворот меня извозчик дожидается, скажите ему, чтобы нес сюда вещи. А вы – сматывайте монатки!
– Дык вить продали мы… – недоуменно заморгал Евстигнеев.
– Все, что хотите, можете взять с собой. Давай сюда возницу!
Через несколько минут вошел рыжебородый мужик и поставил посреди комнаты два тяжелых чемодана старого фасона – с мягким верхом и множеством ремней.
– Ты, борода, отвези этих двуногих в мои меблирашки и прихвати, что укажут. Сколько я должен?
– Семь гривен.
– Вот тебе, борода, два целковых! Это и за двуногих, которых повезешь.
– Премного благодарствую! Однако накинуть не мешало бы: двое пассажиров, и сундук вон напихивают, – тяжесть…
– Держи еще целковый!
– Вот таперича так. Очень вами довольны. Жить да поживать на новой фатере!
Возница взвалил на загорбок сундук и направился было к выходу, но лохмач окликнул:
– Стой!
Подошел к Евстигнееву и вдруг трижды крепко дернул его за огненную бороду.
– Теперь ступай, сволочь рыжая!..
В дороге возница поинтересовался:
– Сходно продали фатеру-то?
– Продать-то продали, да кому?.. – мрачно ответил Евстигнеев. – По волосьям вроде – поп, по ухватке – бандист. А ежели по доброте… не пойму, что за человек!
При этих словах возница полуобернулся и сказал с некоторой даже гордостью:
– Ну, я ево сразу распознал. Как со штепенковских номерей выехали. «В бога, спрашивает, веришь?» Нет, говорю, не верую. «А в кого, кричит, ты, сатана, веруешь? Может, во всемирный коммунизьм?» И давай он меня материть! «Свобода духу нужна!» – грит он. Да вот меня за бороду-то и дернул. Купец! Как есть, купец старого режиму…
С колокольни ударили в малые: к вечерней.
Жена Евстигнеева перекрестилась и тихонько заплакала.
Новый хозяин евстигнеевского барака долго и угрюмо сидел за столом, вперив взгляд в стену, где висело старенькое зеркальце с отбитым уголком. Когда за окнами спустилась ночная синь, встряхнул лохмами, достал из чемодана четвертную бутыль, шпроты и черствую булку. Налив полный стакан водки, выпил в два приема, не закусывая. Несколько минуток сидел с блаженной улыбкой на губах. Потом налил еще с полстакана и осушил его медленными глотками, морщась, достал из кармана крохотную серебряную ложечку и подковырнул ею шпротинку. Потянулся было к бутылке, но, спохватившись, отдернул руку.
– Что ж, – сказал он в пространство, – побеседуем, Евгений Михайлович! На чем мы остановились там, в вагоне?.. Ах, да: Метаморфозы Овидия. Тэк-с!.. Метаморфоза первая: нигилист и сверхчеловек становится домовладельцем и… обывателем… А тут, вероятно, клопов до черта. Клопы!.. Спутники человека. А? Человек? Это звучит гордо. Это Горький выразился, угу! «Гордо!..» Нет, человек – это звучит подло: «Человек из ресторана», «Человек, пару пива!..».
Философ посмотрел в черный провал окна.
– Люблю тебя, ночь! – продекламировал он даже с некоторым чувством. – Красавица целомудренная, ночь!.. А вот поговорить и не с кем…
Он снял со стены зеркало и поставил на столе, рядом с бутылью.
– Черт его знает, что бы такое устроить… Эврика! Слушай: главное отличие двуногих от прочего скота – в чем? В осмысленности. И попробуй только заспорить. Именно – в осмысленности!..
Утром следующего дня сосед, плотник Безбородов, обеспокоенный настежь открытыми дверями и окнами, заглянул в комнату. Домовладелец лежал голый на голых досках: постель была сложена в огромный узел.
Констанов лежал спиной к дверям. Не оборачиваясь, глухо спросил:
– Какого хрена?..
Безбородов опешил.
– Шел я… Вижу, расперто все. Сказывали – новый хозяин въехал. Думаю: зайду, проведаю, може, что и понадобится, по-суседски.
– Ты кто?
– Плотники мы. Рядом проживаю.
– Плотник? – оживился философ. – Есть дело.
Вскочил, подошел к столу, твердой рукой налил в стакан водки.
– Подойди, двуногий, пей!..
Безбородов, смущенный необычным видом хозяина, стыдливо отказался.
– Пей! – рявкнул тот. – Пей, а то бутылкой тресну!
– Ну, зачем же? Мы завсегда могим, ежели, к примеру, такой случай произошел, чтобы компанию разделить…
И не без удовольствия осушил стакан. Констанов влил в себя водку одним глотком и тотчас налил по второму.
– Лакай, животное!
– Пошто обзываешь? – обиделся Безбородов. – Не буду пить…