Страница 51 из 63
Беда случилась сразу, как только мы подошли к комнате Донны. Впрочем, это слишком сильное слово для заурядной неприятности. Когда мы поднялись по двум маршам невероятно запущенной лестницы и Донна тремя ключами стала отпирать три замка в железной двери, мне почудилось, что на улице закричали. Я подошел к окну в ее комнате и увидел, что моя машина помчалась прочь. Может быть, она вернется, может быть, нет. Два черных парня пинали мяч — это, несомненно, и спугнуло водителя. Мои сто долларов были уже у него в кармане, так что он ничего не терял.
— Не волнуйся, я отнесу тебя домой, — пошутила Донна.
Граппа поднялась у меня в зобу. О дьявол, как мне хотелось домой, в свою постель! Комната оказалась просторнее, чем я ожидал; вся стена уставлена книгами, двухконфорочная плита, плакаты и эстампы, какие-то висящие ткани, стул и стол, заваленный папками. Короче, аскетическое жилье — унылое, если тебе больше двадцати пяти лет. Ванная была на другой стороне коридора, и, стоя над унитазом, я услышал стоны. Донна засмеялась и объяснила, что стонет малюсенький голубой парень, который обожает больших негров. Картина представилась яркая, так что я даже ощутил свой скромный геморрой. Голубой сосед, тоже студент-теолог, был ее другом. Она налила мне мятного шнапса и кинула на стол сотовый телефон, чтобы я мог разобраться со своим затруднением. Я еще не совсем осмотрелся в комнате, и сейчас у меня перехватило дух. Над ее узкой кроватью висел плакат севильской корриды. Плакат моих студенческих лет. Господи, я думал, их никто уже больше не держит.
Донна взяла халат и ночную рубашку и ушла в ванную, оставив дверь открытой, чтобы я послушал стоны из коридора и не скучал. Что может выйти у пятидесятипятилетнего мальчика, сильно оробевшего, с ненадежным источником энергии — телячьей головой в желудке — и немного сдвинутой студентки-богослова, с ее гигиеной на другой стороне коридора? Мой издатель Дон дал бы шоферу пятьдесят долларов сразу и пятьдесят по завершении. Ядовитые мысли об аграрной туповатости смешались с парами граппы. Но это все-таки еще не Косово — я собрал в кулак свое мужество и уставился на севильский плакат.
В молодые мои девятнадцать лет я разрывался в мечтах между Севильей и Барселоной. Собирался даже попроситься на ночь в тюремную камеру Мигеля Эрнандеса, где бы она ни была. Мрачные стены вдохнут в меня дух его поэзии. Самые энергичные изыскания в моей жизни посвящены были этим двум городам, и, сидя в спартанском жилище Донны, я постепенно сообразил, что и у меня был этот самый плакат с севильской корридой. Я твердо намеревался пройти по берегам Гвадалквивира от Севильи до Кордовы, не обязательно ведя под уздцы дружелюбного ослика, хотя идея эта мелькала даже в шестидесятые годы. В Севилье я непременно поселился бы в районе Триана, возможно с красивой цыганской девушкой. В теплые весенние дни она спала бы голой, завернувшись в мантилью, с розой в волосах. Я помню, как упивался «Путешествием в Испанию» Теофиля Готье и верил каждому слову, хотя преподаватель испанского сказал мне, что все это по большей части вздор. Я мучил своих соседей по общежитию, без конца заводя испанскую классическую музыку и фламенко. Двумя голосами против одного мои музыкальные вкусы были выдворены из кухни и общей комнаты в мою.
Вернулась Донна, прервав мои грезы, и я импульсивно схватил ее сотовый телефон. Я собирался позвонить Шону или Майклу, старым знакомым, посыльным в отеле «Карлайл», чтобы они прислали машину. Я жил там несколько лет, пока не купил квартиру, и в прошлом году провел там месяц, когда квартиру ремонтировали. По роковому совпадению телефон Донны нуждался в подзарядке.
— Ты бывала в Испании? — спросил я, показав на плакат.
— Конечно. Все бывали в Испании. Я жила там в Женском армейском корпусе.
Она помассировала мне плечи и шею, отчего я немного расслабился, потом провела рукой по волосам и сказала «пушистый-душистый» — от этого я снова почувствовал напряжение в шее.
— У таких людей, как ты, не должно быть осечек, а вот случилась, — точно откомментировала она.
— Никогда не был в Испании, — пожаловался я.
— Так поезжай завтра. — Она возобновила массаж.
— Завтра мне надо в Висконсин.
— Это совсем другое место. — Она подвела меня к кровати. — Ложись спать, я немного почитаю.
Я был смущен и, снимая пиджак, галстук и туфли, чувствовал себя ребенком. Я повалился на кровать, а она села за стол и раскрыла книгу. Налила себе шнапса и сказала, что эпистемология у нее не идет — окосела. Она выключила настольную лампу, и теперь горел только слабенький ночник около плиты. Потом легла рядом и отодвинула меня к стене.
— С тобой веселья не больше, чем с заурядным трупом. Не я же удрала с твоей дурацкой машиной. Или развлекай меня, или спи.
— Могла бы покормить меня грудью, — полушутливо предложил я.
Она захохотала:
— Ты офонарел. Сколько раз ты выступал с этим номером?
— Ни разу, — честно ответил я.
Она лежала, опершись на локоть, и смотрела на меня сверху. Потом раскрыла халат, отодвинула ночную рубашку и сунула грудь мне в рот. Какая отзывчивость! Кожа ее поразила меня своей гладкостью. За ужином Донна сказала, что она чешско-ирландского происхождения, и оставалось только удивляться, потому что заезженное «атласный» было бы здесь эвфемизмом. Я неожиданно возбудился и набросился на нее с энтузиазмом, какой испытываю только при виде хороших французских блюд. У меня просто отлетели уши, у нее тоже. Какой мужчина не возгордится, сумев быстро довести женщину до бурного оргазма, даже если ободрал при этом подбородок и язык и намял нос. Такой увлеченности я не мог припомнить; потом она повернулась и стащила с меня брюки.
— Ты что, сосны насилуешь? — Она втянула носом воздух.
— Тьфу! — Я вспомнил о своей мази. — Это мазь с сосновым дегтем. Употребляю от экземы.
Я выскочил из постели и ворвался в ванную. Там уже были. Очень высокий мускулистый негр и очень маленький тощий белый мужчина стояли и смотрели на себя в зеркало. На них, по крайней мере, были цветные пляжные трусики. Я прикрыл эрекцию рукой.
— Я с Донной. Можно?
— В самом деле? Не сейчас. Донна, он с тобой?
— Некоторым образом, — откликнулась она, и они оставили меня смывать мазь.
Это было уже чересчур. Она сделала робкую попытку оживить мой полностью поникший орган, сдалась и быстро уснула, мягко похрапывая. Как человек, страдающий бессонницей и держащий на тумбочке записную книжку для важных заметок наподобие «С годами Кастро стал ограничивать себя в курении», я страшился долгой ночи бодрствования, но быстро отрубился.
В половине четвертого по часам, стоявшим у ночника, кто-то стал толкаться в нашу дверь.
— Пошел вон, мудак! — гаркнул я, ощутив внезапный прилив адреналина.
— Мой герой, — прошептала Донна, и мы с тихим восторгом принялись за дело.
Это не был пятнадцатираундовый матч, описанный Норманом Мейлером в пору моего студенчества, но что-то вроде трехраундового поединка за «Золотые перчатки». Лицо мое расплылось в небывало широкой улыбке. Красивый противоугонный сигнал вторил нашему обоюдному стону. По какой-то причине я промычал «Умгоу» из старинного комикса.
Пробудившись, я услышал: «а priori», потом фразу по-немецки. Донна и голубой сосед по имени Боб сидели за столом, углубившись в книги. Боб увидел, что я открыл глаза, и отдал честь. Он принес мне кофе и глазированный пончик — примерно то, на что похоже было сейчас, наверное, мое лицо.
Я выпил восхитительный кофе и съел такой же восхитительный вредный пончик. Они щебетали о «диалоге», с которым должны были выступить на семинаре по философии. Грязные, но веселые воробушки на подоконнике клевали из чашки зернышки, которые им насыпала Донна, как новый святой Франциск. Если бы не Боб, я, может быть, сказал бы что-нибудь бессмысленное, вроде того что эта ночь была одной из десяти лучших в моей жизни; с другой стороны, не переношу анальный фашизм списков, сопутствующих моей грешной профессии. Я стал быстро одеваться под музыку из Гегеля, Шлегеля, Хайдеггера и Лейбница. Когда я закончил, Донна встала из-за стола, вежливо чмокнула меня в щеку, а потом поцеловала в губы.