Железный век

Сегодня ночью я лежала в постели, подложив под бедро подушку, прижав руки к груди, чтобы не пустить боль дальше. Часы показывали 3:45, и я с завистью думала о том, как Флоренс спит в своей комнате среди своих детей, – четыре дыхания с разными промежутками, сильные и чистые. Когда-то и у меня все это было, подумала я. Теперь это есть у тебя, а у меня ничего. Четыре безостановочных дыхания и еле слышное тиканье часов. Сложив вдвое лист бумаги, я написала Флоренс записку: «Ночью плохо себя чувствовала. Если удастся заснуть, не будите. Попросите детей не шуметь. Спасибо. Э. К.», спустилась на кухню и оставила ее посередине стола. Потом, дрожа от холода, снова забралась в постель, приняла пилюли, закрыла глаза, обхватила себя руками и стала напрасно ждать, чтобы ко мне пришел сон. Флоренс не даст того, что мне нужно. И никто мне этого не даст.

В прошлом году, когда ее младшая дочка была еще грудным ребенком, я как-то отвозила Флоренс в Брэкенфелл, туда, где работает ее муж.

Она наверняка ожидала, что я высажу ее и уеду. Но мне стало любопытно, я хотела посмотреть на него, посмотреть на них вместе, поэтому я отправилась с ней. Был конец субботнего дня. От стоянки мы прошли по пыльной дороге мимо двух длинных низких сараев. В третьем посреди проволочной загородки стоял человек в синем комбинезоне, а у него под ногами толклись цыплята, точнее молодые курочки. Девочка, Хоуп, вырвалась от матери, бросилась к загородке и вцепилась в проволочную сетку. Человек обменялся с Флоренс то ли взглядом, то ли вопросом, то ли приветствием. Но для приветствий не было времени. Уильям, муж Флоренс, был на работе и должен был работать безостановочно. Работа заключалась в том, что он хватал одного цыпленка, переворачивал вниз головой, зажимал кудахтающее и бьющее крыльями тело между коленями, закручивал ноги проволокой и передавал другому мужчине, помоложе, который подвешивал его на крюк идущего поверху конвейера, и оно отправлялось дальше в глубь сарая, где третий мужчина в забрызганном кровью переднике вытягивал ему шею и перерезал ее таким маленьким ножичком, что он почти не был виден в руке, и тем же движением швырял голову в бачок, полный мертвых голов.

Такова была работа Уильяма, и я увидела все это прежде, чем сообразила задать себе вопрос, хочу ли я это видеть. Шесть дней в неделю он занимался тем, что связывал ноги цыплятам. А возможно, меняясь с другими, подвешивал их или отрезал им головы. За триста рэндов в месяц плюс питание. Он уже пятнадцать лет на этой работе. Так что не исключено, что некоторые тушки, которые я начиняла сухарями, яичным желтком и саго и натирала маслом и горчицей, были непосредственно перед тем зажаты между коленями этого человека, отца детей Флоренс. Который вставал в пять утра, когда я еще спала, чтобы вымыть из шланга корыта под клетками, наполнить кормушки, подмести сараи, а после завтрака приступить к бойне, к разделке и потрошению, к замораживанию тушек, упаковке тысяч голов и лап, многих километров кишок, целых гор перьев. Поняв, куда я попала, мне надо было сразу же уйти. Сесть в машину и уехать и позабыть все как можно скорее. Вместо этого я стояла словно завороженная и смотрела, как трое мужчин предают смерти беззащитных птиц. А рядом со мной, вцепившись пальчиками в проволочную решетку, стоял поглощенный этим зрелищем ребенок.

Как это трудно и как легко – убивать, умирать.

В пять часов, когда закончился рабочий день, я с ними распрощалась. Пока я ехала обратно в этот пустой дом, Уильям отвел Флоренс с детьми в общежитие. Он умылся; она приготовила на ужин цыпленка с рисом на керогазе, потом дала грудь малышке. По субботам часть рабочих с фермы уезжали куда– нибудь на выходные, поэтому Флоренс и Уильям могли уложить детей спать на пустые койки и пойти прогуляться в тёплых сумерках вдвоем.

Они шли вдоль дороги и говорили о прошедшей неделе, как они ее провели; говорили о своей жизни.

Когда они вернулись, дети давно уже спали. Они повесили перед своей койкой одеяло, чтобы уединиться. Теперь впереди у них была целая ночь; лишь один раз Флоренс выскользнула на полчаса из постели, чтобы в темноте дать ребенку грудь.

Воскресным утром Уильям – под этим именем его знают на работе – надел костюм, шляпу и хорошие туфли. Вместе с Флоренс они пошли на автобусную остановку; она несла за спиной ребенка, он вел за руку Хоуп. На автобусе они доехали до Кёйлривир, там взяли такси до Гугулету, где у сестры жил их сын.

Был уже одиннадцатый час, становилось жарко. Только что закончилась церковная служба; в гостиной собралось много народу, все громко разговаривали. Потом мужчины ушли, и Флоренс стала помогать сестре стряпать обед. Хоуп заснула на полу. Вбежавшая с улицы собака лизнула ее в лицо. Собаку прогнали, а Хоуп подняли и уложили на диване; она так и не проснулась. Улучив момент, когда они с сестрой остались одни, Флоренс дала ей деньги за проживание Беки, на еду, на ботинки, на учебники; сестра спрятала их за лифом платья. Потом явился Беки и поздоровался с матерью. Когда мужчины вернулись, все сели обедать: цыпленок с птицефермы, или фабрики, или как она там называется; рис, капуста, подливка. Приятели Беки стали звать его с улицы; он поспешно доел обед и вышел из-за стола.

Так все это было. Так должно было быть. Обычный день в Африке: жаркий, неспешный. Можно даже сказать: жизнь как она есть.

Пришло время уезжать. Они направились к автобусной остановке; теперь отец нес Хоуп на плечах. Подошел автобус, и они простились. Флоренс с дочерьми отправилась на нем до Моубрея, там они пересели на другой автобус и доехали до Сент-Джордж-стрит, а оттуда, на третьем, до Клоф-стрит. От Клоф-стрит они пошли пешком. Когда добрались до Схондер-стрит, тени стали удлиняться. Надо было накормить ужином Хоуп, которая устала и капризничала, искупать малышку, догладить недоглаженное с вечера белье.

По крайней мере, он хоть не скот режет, говорила я себе, а только цыплят, с их безумными цыплячьими глазами, с их манией величия. Но памятью все время возвращалась на эту ферму, эту фабрику, это предприятие, где муж женщины, живущей со мною бок о бок, топчется день за днем в своей загородке среди запаха крови и перьев, среди кудахтанья обезумевших птиц: нагнуться, ухватить, сжать, связать, подвесить. Я думала о тех, кто, по всей Южной Африке, пока я сижу тут и смотрю в окно, убивает цыплят, копает землю, тачку за тачкой; о женщинах, которые перебирают апельсины, обметывают петли. Кто сосчитает эти лопаты, апельсины, петли, этих цыплят – вселенную труда?

– это все равно что просиживать целый день перед циферблатом, провожая секунды, отмеряющие твою жизнь.

С тех самых пор, как Веркюэль взял у меня деньги, он пьет не переставая, не только вино, но и бренди. Иногда он остается трезвым до полудня, чтобы после нескольких часов воздержания предаться пьянству с еще большим сладострастием. Но чаще всего он пьян к тому моменту, когда утром куда-то уходит.

Сегодня, когда он явился после очередного отсутствия, светило неяркое солнце. Я сидела наверху, на балконе. Он не заметил меня и уселся во дворе, привалившись к стене дома; пес пристроился рядом с ним. В это время там уже был сын Флоренс со своим товарищем – прежде я его никогда не видела – и Хоуп, которая буквально пожирала их глазами. Они включили радио; визгливая и тупая музыка была еще хуже, чем стук мяча.

– Воды! – крикнул им Веркюэль. – Принесите воды! Незнакомый мальчик, товарищ Беки, пересек двор и опустился рядом с ним на корточки. Я не слышала, о чем они говорили. Потом мальчик протянул руку:

– Дай сюда, – сказал он.

Веркюэль ленивым движением оттолкнул руку.

– Отдай, – сказал мальчик и, опустившись на колени, принялся вытаскивать бутылку у Веркюэля из кармана. Тот вяло сопротивлялся.

Мальчик отвинтил крышку и вылил на землю бренди. Потом отшвырнул бутылку Она разбилась. Глупо так делать – едва не крикнула я ему.

– Они хотят, чтоб ты был как пес! – сказал мальчик. – Ты хочешь стать псом?

Пес Веркюэля тревожно завыл.