Железный век

Когда я подошла туда, меня трясло. Я позвала: «Флоренс!» Но Флоренс не появлялась. Высвободив тела, мужчина отставил в сторону велосипед. Беки лежал внизу, под другим мальчиком. На лице у него было выражение глубокой серьезности; он постоянно облизывал губы; глаза были закрыты. Пес Веркюэля попытался его лизнуть. Я шепнула: «Уйди!» – и отпихнула его ногой. Он завилял хвостом.

Рядом со мной оказалась женщина; она вытирала руки полотенцем.

– Это мальчики, что развозят газеты? – спросила она. – Это те, что развозят газеты, вы не знаете? – Я покачала головой.

Мужчина в синем костюме снова попытался разделить два тела. Он действовал нерешительно. Прежде всего ему надо было поднять второго мальчика, который лежал лицом вниз поперек Беки, придавив его своей тяжестью. Но он не спешил это делать, и я понимала, почему. Поза, в которой тот лежал, была какой-то неестественной.

– Пойду вызову «скорую помощь», – сказала женщина. Нагнувшись, я взяла бесчувственную руку мальчика.

– Обождите! – сказал мужчина. – Надо осторожнее.

Выпрямившись, я почувствовала такое головокружение, что пришлось закрыть глаза.

Ухватив мальчика под мышки, он стащил его с Беки и положил на мостовую. Беки открыл глаза.

– Беки! – позвала я. Он ответил спокойным, равнодушным взглядом. – Всё в порядке, – сказала я. Он продолжал смотреть на меня так же спокойно, безропотно принимая эту ложь. – Сейчас приедет «скорая». Тут рядом со мной оказалась Флоренс. Она опустилась на колени и заговорила с сыном, гладя его по голове. Он начал отвечать ей – медленно, невнятно. Слушая его, она задерживала руку.

– Они налетели сзади на грузовик, – объяснила я.

– На мой грузовик, – добавил мужчина.

– Их толкнули полицейские, – сказала я. – Ужасно, просто ужасно. Это те самые полицейские, с которыми я вчера разговаривала, я в этом уверена. Флоренс подсунула руку под голову Беки. Он медленно сел. На одной ноге у него не было ботинка; брючина была порвана и намокла от крови. Он осторожно приподнял ее рваный край и уставился на рану. Ладони у него были ободраны, на них висели ошметки кожи.

– «Скорая» сейчас приедет, – сказала я.

– Нам не нужна «скорая», – сказала Флоренс. Она ошибалась. Другой мальчик лежал теперь, раскинувшись, навзничь. Ассенизатор пытался своей курткой остановить кровь, которая струилась по его лицу. Однако кровотечение не прекращалось. На минуту он отнял куртку от раны, чтобы выжать ее, и я успела увидеть, что кожа на лбу раскроена поперек, словно мясницким ножом. Кровь сплошным потоком заливала мальчику глаза, от нее волосы его стали блестящими; она текла на мостовую, она была повсюду. Я никогда не думала, что она может быть такой темной, такой густой и тяжелой. Какое же нужно иметь сердце, подумала я, чтобы вот так качать и качать ее!

– Когда приедет «скорая»? – спросил ассенизатор. – Я не знаю, как остановить это. – С него лил пот; он изменил положение, при этом пропитанный кровью ботинок хлюпнул.

Помню, когда тебе было одиннадцать лет, большой палец у тебя попал в хлеборезку. Я помчалась с тобой в травматологическое отделение на Гроте– Схюр. Там мы сидели, ожидая своей очереди, и ты сжимала забинтованный палец, чтобы остановить кровь. «Что теперь со мной будет?» – шепнула ты. «Тебе сделают укол и наложат швы, – шепнула я в ответ. – Всего несколько швов, просто несколько раз уколют иголкой».

Субботний вечер только начинался, но уже потихоньку стали поступать жертвы несчастных случаев. Человек в белых туфлях и помятом черном костюме все время сплевывал кровь в плевательницу. На носилках юноша, до пояса обнаженный, в расстегнутых брюках, прижимал к животу скомканную намокшую тряпку. Кровь на полу, кровь на скамьях. Что была наша ничтожная горсточка криви рядом с этим черным потоком. Изобильная кровью страна. Муж Флоренс в желтом клеенчатом фартуке и сапогах бродит по щиколотку в крови. Опрокинутые на спину быки с перерезанным горлом испускают напоследок фонтан крови, подобно китам. Сухая земля впитывает кровь тех, кто на ней существует. Страна, которая выпивает реки крови и всё никак не насытится.

– Дайте я, – сказала я ассенизатору.

Он отодвинулся. Опустившись на колени, я приподняла намокшую синюю куртку. Кровь бежала по лицу мальчика непрерывным ровным потоком. Я прихватила большими и указательными пальцами края разошедшейся плоти и сжала их, как могла. Пес Веркюэля опять сунулся к нам.

– Уберите собаку, – бросила я. Ассенизатор пнул его ногой. Пес взвизгнул и отскочил в сторону. Но где сам Веркюэль? Или он и впрямь ни на что не годен?

– Идите еще раз позвоните, – велела я ассенизатору.

Пока я изо всех сил сжимала пальцы, мне удавалось сдерживать кровотечение. Но стоило мне чуть ослабить зажим, кровь снова шла безостановочно. Просто кровь и ничего больше, такая же, как у нас с тобой. А вместе с тем я впервые видела, какой алой и какой черной бывает кровь. Возможно, дело тут было в коже – молодой еще, нежной, густо-темной, – по которой она струилась; но даже у меня на руках она казалась темнее и вместе с тем ярче обычной крови. Зачарованная, испуганная, я не могла оторвать от нее взгляда, я буквально оцепенела. И все же я никогда—всей глубиной своего существа – никогда не поддалась бы этому оцепенению, не позволила бы себе расслабиться и отстраниться. Почему? – спрашиваю я теперь себя. И отвечаю: потому что кровь – это драгоценность, дороже золота и бриллиантов. Потому что кровь едина: состав жизни, розданный нам – каждому в его отдельном существовании, но изначально неделимый; мы получаем его взаймы, владеем им сообща; он доверен нам, и мы обязаны его сохранить; кажется, что он живет в нас, но это только кажется, ибо в действительности мы в нем живем.

Море крови, собранной воедино: не это ли ждет нас в конце времен? Кровь всех – ало-черное Байкальское море под холодным голубым небом Сибири, окруженное ледяными утесами, – густая, вязкая, она лижет снежно-белые берега. Кровь человечества, возвращенная к себе самой. Кровь как существо. Но всего ли человечества? Нет: в Кару под палящим солнцем сделана запруда и обнесена колючей проволокой – то кровь африканеров и их данников, неподвижная, застойная.

Кровь – священная, проклятая. И ты, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, каждый месяц истекающая кровью в чужую землю.

Вот уже двадцать лет, как прекратились мои кровотечения. Пожирающая меня болезнь суха, бескровна, нетороплива и холодна; ее хозяин – Сатурн. Есть в ней нечто такое, о чем невозможно помыслить. Забеременеть этими наростами, этими холодными, отвратительными опухолями; вынашивать и вынашивать их выводок дольше любого определенного природой срока, не имея ни сил носить их, ни возможности утолить их голод: дети внутри меня, которым надо все больше и больше пищи, которые не растут, а разбухают, вооруженные зубами, когтями, вечно холодные и алчущие. И сухие, сухие: я чувствую, как они ворочаются в моем высохшем теле, не вытягиваясь и брыкаясь, как человеческие дети, а меняя положение в поисках нового места, в которое можно впиться. Как яички насекомых в теле хозяина, ставшие червями и безжалостно поедающие его. Мои яички, выросшие внутри меня. Мои, меня: как страшно писать это, тем не менее это правда. Мои дети и твои сестры, дочь моя жизнь. Ужасно, когда материнство оборачивается пародией на себя! Старуха с липкими от крови пальцами, припавшая к мальчику: зловещий образ, если вдуматься. Я слишком долго жила. Уничтожение огнем – единственная достойная смерть, которая мне осталась. Шагнуть в огонь и вспыхнуть как пакля и почувствовать, как эти тайные соучастники тоже съежатся и вскрикнут в последний миг своими непривычными тоненькими голосами; сгореть без остатка, чтобы избавить мир от своего присутствия, чтобы в нем опять стало чисто. Эти чудовищные наросты – знак, что человек пережил себя. Так и с этой страной: пора уже ей сгореть, пора уже кончиться и дать дорогу тому, что вырастет потом на пепелище.

К тому времени, как приехала «скорая помощь», я совсем закоченела и не могла сама подняться. Когда я разжала слипшиеся пальцы, зияющая рана снова открылась.