Страница 17 из 19
В сказке Змей выступает обыкновенным грабителем: основатель заботился бы хоть о каком-то благоустройстве, а здесь на первом плане только дань. И уж совсем хорошо знакомым, так похожим на Морского царя Чудо-юду, является читателям Змей в финале сказки. «Никита провел борозду от Киева до моря Кавстрийского. «Ну, — говорит Змей, — теперь мы всю землю разделили!» — «Землю разделили, — давай море делить, а то ты скажешь, что твою воду берут». Здесь сразу вспоминается и таможенная служба хазар в устьях рек и в Керченском проливе, и доминирование их на Каспийском побережье. Иными словами, Кавстрийский Змей символизирует постоянную хазаро-печенежскую угрозу со стороны Дикого поля.
Сокрушительные поражения, нанесенные хазарам Святославом (965–968), были только вестниками грядущего заката каганата. В конце 970-х годов хазары возвратились в свою столицу Итиль и попытались восстановить былое могущество, обратившись за помощью к Хорезму. В 985 году сын Святослава Владимир, как сказано в его житии, написанном хотя бы в некоторой его части еще в XI веке Иаковом Мнихом, «на Козары шед, победи я и дань на них положи». Известно также, что в набегах на Русь хазары иногда объединялись с печенегами. Последнее по времени их нападение на Киев произошло в 1036 году и окончилось для степного воинства плачевно. Все это позволяет заключить, что сказка «Никита Кожемяка» отражает победный период в столкновениях Руси с хазарами и печенегами (965 — 1036).
Сказка о Кожемяке венчает богатырскую трилогию о сражениях с морским Змеем. Сказки трилогии являются главами устной летописи народа, русского героического эпоса X века. Вряд ли мы ошибемся, если объявим их уникальными историческими документами той давней эпохи. И что из того, что они хранились в сердцах людей, а не в монастырской библиотеке? Разве стали они оттого менее подлинными?..
В сборнике Афанасьева в цикле «Морской царь и Василиса Премудрая» приведено восемь сказок. Исходным для них стал сюжет о договоре царя с путником: за возможность напиться из источника Хозяин воды требует отдать то, чего путешественник дома не знает. Тот соглашается, не догадываясь, что за время отсутствия у него родился сын Иван-царевич. Им в итоге и расплачивается родитель с царем.
Сказочный сюжет о запродаже незнаемого в родном доме выдающийся исследователь сказок В. Я. Пропп (1895–1970) соотносил с обрядом инициации — посвящения или введения в культовые таинства подростков у древних народов. Молодой человек во время обряда подвергался испытанию, включавшему, в том числе, и жестокие истязания. Мучения, принимаемые юношей, символизировали его временную смерть, а одоление мук и последующее «возрождение» вводило его в круг посвященных, взрослых и готовых к вступлению в брак мужчин. Нечто схожее совершается и в сказке. Заклание родителями своего ребенка Морскому царю, служба у него, удачный побег и женитьба на Василисе Премудрой своего рода поэтические декорации таинства посвящения; герой, попавший в запредельное царство, возвращается невредимым назад.
С развитием речных и морских торговых экспедиций русичей древний сюжет приобрел новое звучание. Немилосердным таможенником (Морским царем или Чудо-юдой) купцам-мореплавателям представлялся правитель тех морей и рек, по которым пролегал их путь. В одном из вариантов Иван-царевича теперь заменил Иван купецкий сын (отправляющийся в услужение к Чудо-юде). Трудно сказать, возникла бы вообще эта сказка о русском купце и морском злодее, не воспрепятствуй Хазария свободному плаванию русских кораблей через контролируемые ею реки и проливы. Хвалынское море русского эпоса, напомним, это Каспийское, или Хазарское, как его называли еще, море.
В 913 году за возможность прохода в Каспийское море русичи обязались отдать хазарскому царю половину своей добычи. Это, конечно, было грабительское условие, поскольку русские воины шли воевать за хазарские интересы. Но все-таки оно предполагало достаточную награду уцелевшим. На обратном пути, дойдя до устья Волги, русы отослали условленную часть богатств кагану. Однако тот, нарушив договор, отказался пропустить их домой и позволил своей мусульманской гвардии напасть на русичей. После отчаянного трехдневного сражения они были разбиты, потеряв убитыми 30 тысяч человек. Нарушение клятвы всегда считалось святотатством. Коварство хазарского правителя выглядело еще более бесстыдным на фоне недавних договоров русских с греками. За подобные преступления, творимые прототипом Чудо-юды, и прилепилось к последнему прозвище Беззаконный.
«Выражается сильно российский народ! И если наградит кого словцом, то войдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света» (Н. В. Гоголь). Применительно к иудейской Хазарии это словцо имело, так сказать, и внутриобщинный смысл. Еще во времена Римской республики (во II в. до н. э.) в иудаизме оформились и противоборствовали две религиозные группировки — саддукеи и фарисеи. Саддукеи (аристократическая, земледельческая знать, жрецы) придерживались буквального смысла Моисеева закона. Фарисеи же, состоящие из ремесленников, торговцев, низших служителей культа, наоборот, стремились «усовершенствовать» иудейскую религию толкованием библейских (ветхозаветных) положений. Собранные и отредактированные разъяснения ветхозаветных книг составили Талмуд, святая святых правоверного фарисея. Христианские авторы, занимавшиеся его изучением, свидетельствуют, что талмудические трактаты неизбежно должны приучать своих последователей к вредным тонкостям, натяжкам, лживости, надувательству, плутовской изворотливости, изощрять их пронырливость и, наконец, убивать в них уважение к Моисееву законодательству. Итильские менялы и ростовщики склонились (в понимании христиан) к почитанию извращенного закона (Талмуда), за что и были отмечены столь нелестным прозвищем.
Совсем иную историю любви открывает нам сказка о Даниле Бессчастном. В ней Чудо-юдо — старичок-водяной престранного вида — «без рук, без ног, одна борода седая». Ровно в полночь вылезает он из моря у сырого дуба. Тут-то и поджидает его Данило. Дело у дворянина срочное: надо ему к утру сшить из сорока сороков соболей шубу для князя Владимира, и помочь в том может только дочь Чудо-юды — Лебедь-птица, красная девица. Правда, она страх как расчетлива. «Возьмешь меня за себя? — пытает она дворянина. — В те поры все будет сделано!» Задумался Данило, да деваться некуда. Согласился, а уж красавица не подвела — смастерила шубу на диво. Вот поутру Лебедь-птица и наставляет мужа: «Как выйдешь от заутрени… сымай шубу с своих плеч да уряди князя Владимира в тот час, не забывал бы он нас».
Все сделал Данило как надо, да оплошал малость — похвалился спьяну женой. А тут еще Алеша Попович, бабий пересмешник, начал врать, что спал с ней. Заспорил Бессчастный с лгуном, и тогда порешили они — кто лжет, того и казнить. Но Алеша-клеветник украл для доказательства цепочку Лебедь-девицы, все ему и поверили. «Ну, Владимир-князь, — говорит Данило Бессчастный, — вижу теперь, что надо рубить мою голову; позволь мне домой сходить да с женой проститься». Дома же Лебедь-птица, красная девица советует мужу: «Поди зови к себе в гости и князя с княгиней, и всех горожан». Тот послушался ее.
«Срядился князь со княгинею в гости и поехал в путь-дорогу со всем храбрым воинством». Едут они и диву даются; что ни река — то полна пивом, медом, вином или крепкой водкой. Перепились солдаты и генералы, а трезвых только четверо и осталось — князь со княгиней, Алеша и Данило. Вошли они в палаты высокие, ждали-ждали хозяйку за накрытым столом, а та вышла на крылечко, молвила словечко: «Вот-де как мужей учат!» — махнула крыльями и улетела. Гости же ее в болоте на кочках остались…
Рассказчик смакует подробности княжеского унижения: «Пока до палат своих добрались, с головы до ног грязью измарались!» Откровенная насмешка сочинителя открывает его симпатии к оппозиции князя (языческому лагерю).