Страница 95 из 109
Вспомнилась сказка или притча, поведанная ему как-то денщиком-монголом в Урге. В притче говорилось, что гобийский жук любит испытывать судьбу. Он залезает в дорожную колею и ждет: переедет колесо или не переедет? Если задавит, значит, у жука плохая судьба. Не задавит — хорошая.
И Андрею уже казалось, что он поразительно похож на глупого гобийского жука: лезет в колею и гадает — уцелеет или нет?
Вернувшись как-то к Кате в таком настроении, он вздохнул, проговорил хрипло:
— Свет велик, а деваться некуда. И здесь, в тиши века, не высидеть. От голода, а не то от скуки помрем, Катя.
Кириллова ласкалась к нему, жалела:
— Окудлател ты совсем, и рубаха на плечах перегорела… Ну, ничё, рубаха — наживное…
Андрей вяло усмехался, и Катя, стараясь отвлечь его от печалей, предлагала:
— Нешто спеть чё-нибудь…
И выводила детские бездумные песенки, озорные частушки.
Потом просила:
— Теперь твой черед. Ты никогда не пел.
— Голосу нет, — мягко отказывался Россохатский. — Да и невмочь мне, поверь.
— Нет, спой, — настаивала она. — Ныне мне отказывать нельзя, глупенький.
— Ну, коли так — иное дело, — растерянно улыбался Андрей, гладя женщину по огрубевшим щекам. — Вот послушай. Это «Легенда о Марко». Горький написал, русский писатель, очень большой. И стал читать нараспев:
Андрей замолк, заглянул в синие тревожные глаза Кати, тихо поцеловал ее в висок.
— Это все? — спросила она настороженно, будто хотела понять, для чего Андрей выбрал именно эту песню, и нет ли в словах примет того холода, который может наступить между ними.
— Там есть еще стихи.
И заключил вполголоса, будто читал себе:
— Беспокойно все, — вымолвила Катя, помолчав и догадавшись, что песня закончена. — Нет безгрозья в словах.
— Безгрозья? Для покоя надо стать глухим, слепым и немым. Иначе — как же?
— Можеть, и так… Много всякого сору в жизни. Такой плохой годишка выдался, что беда…
— Отчего ж плохой? — возразил неожиданно Россохатский. — Сама посуди: не было у нас ничего и вот — две любви.
Стихи Горького, для которых Андрей сам придумал напев, еще звучали в душе, и тяжко было понимать: где-то живут в мире сказки и песни, да вовсе не для него и не о нем!
И выдавил из себя, тоже внезапно:
— Лучше уж помереть человеком, чем жить свиньей.
Катя, кажется, не поняв его, согласно качнула головой.
— Истинно так. Наш народ по будням затаскан, и оттого много невзгод.
Спросила, поднимаясь на ноги:
— Что в котелок совать-то? Одними песнями не прожить. Рыбу, какую запасли, беречь надо. Неблизкий путь.
— Потерпи, Катя. Даст бог, подстрелю зверя.
На следующий день он сказал, что соорудил у водопоя скрад и проведет ночь в засаде.
Как только стало смеркаться, Россохатский взял карабин, весь запас патронов («один потрачу на изюбря, два останутся в дорогу») и направился к водопою.
Убедившись, что ветер дует от озера к скраду, залез в густой шалаш у скалы и, проделав небольшую дыру в ветвях, просунул в нее дуло.
Теперь оставалось лишь ждать и надеяться на удачу.
На озере или рядом с ним, в болотце, громко квакали лягушки, и их безустанные вопли сердили Андрея. Он боялся прослушать появление изюбря, да к тому же твердо знал, что надрываются квакуши обычно к сильному дождю.
Однако делать было нечего. Россохатский постарался отвлечься от надоедливого крика, размышляя о будущем. Маленькая, еще не успевшая огласить мир своим первым плачем, но тем не менее уже чрезвычайно важная человеческая жизнь круто меняла устоявшееся направление мыслей. Теперь не только Катя, но и он сам обязаны были отказаться от бегства за границу. Через неделю или через две женщина уже не сможет двигаться быстро, а переход реки, да еще, возможно, под огнем пограничников, ей вовсе не по силам. А если ее и ребенка убьют? Что делать тогда за рубежом Россохатскому? Как ни думай, а выходит: надо идти к людям — и пусть будет, что будет…
В скрад начал резко постукивать дождь. Андрей плотнее запахнулся в шинель, постарался забыть о непогоде и снова стал думать о том, что его ждет.
А может, все обойдется благополучно — и тогда он увезет Катю к себе на Урал, и старый Россохатский несомненно порадуется выбору сына. Они станут жить тихо, как-нибудь зарабатывать на хлеб — разве худо? После такой войны и жестоких испытаний, выпавших на их долю, даже простая мирная жизнь, без особых радостей и треволнений, — уже благо, и помоги им бог истратить свой век под прочной крышей деревенской избы.
Ну, а коли сошлют на Север? Что ж — и на Севере живут люди. Катя тоже уедет в изгнание, и ссылка будет уж не такой горькой.
Дождь сильнее забарабанил по скраду и вскоре превратился в ливень. Потоки воды, стекавшие по веткам, попадали внутрь шалаша. От шинели запахло мокрой шерстью.
Россохатский уныло прислушался к шуму косохлеста и решил немного посидеть с закрытыми глазами. Он позволил себе это в уверенности, что ни изюбри, ни сокжои, ни кабарга не придут на водопой в такую погоду.
Он почти мгновенно уснул, и ему пригрезился сын, русый синеокий мальчик, играющий в бабки. Ребенок был в новой праздничной рубахе, и она слепила Андрея снежной белизной.
Внезапно Россохатский вздрогнул и открыл глаза. Рука его зашарила по земле, нащупывая ложе карабина.
В сотне аршин от скрада, на фоне начинающего белеть неба, осторожно потирая рога о кору лиственницы, стоял крупный старый бык. Гордый и сильный зверь несколько мгновений оглядывался, а затем медленно пошел к воде.
Напившись, он снова вернулся к дереву и стал чесаться рыжими боками о его шершавую поверхность.
Андрей положил палец на спусковой крючок, но стрелять не стал. Дыра маленькая, он плохо видел цель, а расширять отверстие рискованно: у оленей отменный слух.
Но тут изюбрь поднял голову, весь сжался в пружину: старый рогаль увидел, как дрогнул ствол оружия.
В следующий миг ноги отбросили быка от лиственницы, и Россохатский услышал дробный стук копыт. Не помня себя, Андрей выскочил из шалаша, волоча на себе разрушенные ветви, поймал изюбря на мушку и, сделав поправку на ход зверя, выстрелил.
Ему показалось, что бык споткнулся и сейчас упадет. Но тот продолжал уходить.