Годы в огне

Здесь, в одной из башенок церкви, томились встарь главные сподвижники Пугачева — Салават Юлаев и фельдмаршал Чика. Кандалы и раны плена не сломили их воли, и полководцы мужицкого царя гордо несли мятежные головы перед лицом врага.

Уже покидая развалины Троицкой церкви, Михаил Николаевич почти явственно ощутил шаги пугачевского фельдмаршала, уходившего отсюда на лобное место Уфы. Где-то близ депо слабо свистнул маневровый паровозик, и Тухачевскому показалось, что это звук тяжелого топора, просвистевшего над непокорной головой яицкого казака Чики.

Павлуновский оторвался от документов и вопросительно взглянул на вошедшую в кабинет Машу Черняк.

— К вам юноша, — сказала секретарь отдела. — Он в приемной.

— Что? — не понял чекист. — Какой юноша? Как он попал к нам без пропуска?

— Пропуск ему заказала я, Иван Петрович. У него для этого есть основания.

— Ах, вот как… тогда, конечно… пожалуйста, просите… — обдумывая донесение, лежащее перед ним, кивнул чекист и неохотно убрал бумаги в стол.

Заместитель начальника Особого отдела ВЧК Павлуновский приехал в Уфу тотчас после того, как ее взяла дивизия Чапаева. Иван Петрович хорошо знал Восточный театр войны, и его тут знали и помнили: еще в августе прошлого, восемнадцатого, года он возглавил в 5-й армии борьбу с контрреволюцией, а затем, с января нынешнего года, председательствовал в Уфимской ЧК.

Теперь, в июне, Павлуновский поспешил на знакомый фронт, чтобы помочь местным органам безопасности, и занялся делами начальника армейского особого отдела, уехавшего в длительную рискованную поездку.

Черняк, выслушав распоряжение, вышла, мягко прикрыв за собой дверь. Но створки тотчас распахнулись снова, и в комнату вошел подросток, может быть, мальчик пятнадцати-шестнадцати лет. Он был в галифе и гимнастерке, перехваченной солдатским ремнем. Рубаха понизу порвалась и была скреплена французской булавкой.

Вошедший сухо сказал: «Здравствуйте», — приблизился к столу и достал из кармана складной перочинный нож.

Павлуновский усмехнулся, спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь меня убивать? Или я заблуждаюсь?

— Не заблуждаетесь, — без всяких признаков улыбки отозвался странный посетитель. — Подождите…

Он отвернулся от Павлуновского, и хозяин кабинета услышал треск вспарываемой материи. Через минуту юноша опустил подол гимнастерки, затянул ремень и, повернувшись, подал бумажку, сложенную вчетверо.

Текст был отпечатан на бланке ВЧК и подписан Дзержинским.

В записке говорилось:

«Товарищ Павлуновский!

Податель сего вполне наш человек.

Отец и мать А. Лозы, ссыльные революционеры, убиты в Сибири в дни мятежа.

Полагаю, у вас прибавится надежный сотрудник».

Павлуновский еще раз прочитал бумагу, отложил ее в сторону, кивнул на стул.

— Садитесь, товарищ.

Чекист окинул взглядом тонкую фигуру посетителя, его холодное, даже суровое лицо, и отметил про себя сдержанность и немногословие молодого человека. Затем закурил и предложил папиросу Лозе.

Тот отрицательно покачал головой и внезапно покраснел, точно его уличили во лжи. Он несколько раз обдернул гимнастерку, стараясь натянуть ее на колени, и сконфузился совсем.

Павлуновский курил, молчал и пристально разглядывал нежное лицо мальчишки, его синие недобрые глаза и внезапно весело сморщился.

Эта перемена не ускользнула от внимания подростка, и он сухо поинтересовался:

— Я сказал что-нибудь невпопад, Иван Петрович?

— Как вас зовут? — не отвечая на вопрос, спросил Павлуновский.

— Александр.

— Неправда.

Мальчишка вспыхнул, резко поднялся со стула и, разжав кулак, протянул на ладони бумажку.

— Что это?

— Пропуск. Подпишите. Уйду. Я не для того здесь, чтобы слушать обиды.

Павлуновский взял свой стул, придвинул его к Лозе, сел, попросил:

— Сядьте. Не горячитесь. И ответьте на вопросы.

Лоза продолжал стоять.

— Ну, хорошо, можете отвечать стоя. Что бы вы подумали о парне, который отворачивается от мужика, задирая гимнастерку? О парне, натягивающем на колени рубаху так, как женщины натягивают юбку? И, наконец, о парне, у которого в ушах можно заметить следы от сережек?

Чекист добродушно взглянул на посетителя и, кажется, пожалел о своих словах. Лицо молодого человека побелело, тонкие губы растерянно вспухли, и слезы затуманили синюю глубину глаз.

Но никакого плача не последовало, и голос, против всякого ожидания, был скорее усталый, чем взволнованный.

— Вы правы. Я скверно подготовилась к делу.

Чекист улыбнулся.

— И долго готовилась?

— Треть года. Меня измучили глаголы.

— Глаголы?

— Я училась говорить о себе «шел» вместо «шла», и «ехал» вместо «ехала». Это черт знает что!

Павлуновский полюбопытствовал:

— А зачем камуфляж?

— Разве следует объяснять? Война — дело мужчин, так они полагают. Меня никто никуда не взял бы.

— Да… да… конечно… я не подумал… — поспешил согласиться чекист, чтоб не огорчать девушку. — Однако расскажите о себе. Вы — сибирячка. Как очутились в Москве и попали к Феликсу Эдмундовичу?

— Это короткая история. Я приехала в столицу в середине прошлого года. Поступать в университет. Привезла письмо папы Дзержинскому. Они вместе отбывали ссылку.

В Москве живет моя тетка по отцу, и там я готовилась к экзаменам. Однако через месяц меня нашел сотрудник ВЧК и отвез на Лубянку.

Лоза помолчала.

— Дзержинский сообщил о смерти папы и мамы. Их зарубили в Омске казаки и чехи. Потом моих родителей сожгли в заводской топке.

Глаза Лозы налились свинцом, и резко обозначились скулы, будто чужие на худеньком миловидном лице.

— У них никого не было, кроме меня. И вы должны понимать, что́ это значит.

— Да, да, я вполне разделяю ваши чувства.

— Дзержинский не отпускал меня из Москвы, я сказала: все равно уеду. Тогда он набросал эту записку.

— Бумага датирована февралем, а теперь июнь. Вы где-то застряли?

— Нанялась прачкой в казармы. Это — паек, старая военная форма и небольшое жалованье. Мне требовались деньги на дорогу, но еще больше я нуждалась в военном опыте.

Все свободное время наблюдала, как рубят, стреляют, ползут по-пластунски и даже колют штыком бойцы Чернышевских казарм. Иногда мне позволяли пострелять из пулемета или забраться в седло.

На это ушло два месяца. Столько же отняла дорога. Иногда удавалось залезть в поезд, но чаще шла по шпалам или тряслась на телегах.

— Вольтижировка и пулемет вам мало пригодятся у нас. Вы знаете языки?

— Французский, английский, немецкий. Впрочем, вполне посредственно.

— За что убили отца и мать? Кем был папа?

— Профессор университета в Петербурге. Литература Запада и европейские языки. Он окончил Сорбонну и практиковался в колледжах Англии и Соединенных Штатов.

Начало века застало отца в ссылке, в Вилюйске Иркутской губернии. Он следовал туда вместе с Дзержинским, однако Феликс Эдмундович бежал на лодке из Верхоленска. Папе это сделать не удалось.

В 1901 году, уже на Байкале, отец женился на ссыльной полячке, и через год родилась я; значит, во мне есть немного Сибири, коренной Руси и Варшавы.

— Они были члены нашей партии, папа и мама?

— Папа — да. Мама входила в социал-демократию Королевства Польского и Литвы.

Лоза взглянула на Павлуновского, но новых вопросов не последовало.

— В семнадцатом году отец утверждал Советскую власть в Иркутске и Омске. Это, бы знаете, было не просто, и лилась кровь. Своя и чужая.

Чекист согласно кивнул головой:

— Теперь понимаю, Сашенька, мятеж зверствовал и расплачивался за былые обиды.

Павлуновский некоторое время беззвучно постукивал пальцами по красному сукну стола и, вздохнув, спросил:

— Чем вы хотите заняться у нас?

— Тем, что труднее.

— Все-таки?

— Я могу добраться в Омск и бросить бомбу в особняк полковника Волкова.

— Почему — Волкова?