Годы в огне

Он решил махнуть рукой на всю эту историю, надо подумать о собственном спасении, ставшем весьма проблематичным после приказа Сахарова.

Солнце уже клонилось к закату, когда Гримилов совершенно внезапно и непонятно почему решил, что все несчастья армии, все обиды и провалы контрразведывательного отделения — конечно же, следствие подтачивания, которым занимаются красные агенты, кишащие здесь, в Челябинске, в Омске, в Иркутске, везде, где решается ход войны.

В голову Павлу Прокопьевичу вдруг пришла мысль, что Вельчинский, этот слизняк, без памяти влюбленный в Урусову, мог предупредить ее о сцене, которую видел у него, Гримилова, в кабинете, и княжна исчезла, испарилась, мгновенно перебежала к большевикам.

Капитан тут же приказал установить наблюдение за своей сотрудницей, но Крепс, которому он поручил это, выяснил, что Юлию Борисовну после полудня никто из сотрудников не видел.

— Болваны! — кричал Гримилов. — Вы мне ответите, если с княжной случится беда!

Даже теперь он старался не проговориться и не дать повода подчиненным зло посмеяться над ним.

Продолжая лихорадочно размышлять о последних событиях, Павел Прокопьевич решил: если его, старого дурака, провели на мякине, то самое лучшее — пустить пулю в лоб Урусовой, обвинить в ее смерти большевиков и, плюнув на приказ Сахарова, спешно уходить на восток.

— Иван Иванович, — почти торжественно объявил он Крепсу, когда Верочка позвала последнего к начальнику. — Вы всегда хорошо относились к княжне. Именно потому вам поручается найти Юлию Борисовну и не спускать с нее глаз. Не забудьте — она моя приемная дочь!

Он помахал перед физиономией штабс-капитана пальцем, это придало Гримилову силы, он вскочил и закричал, уже не умея сдержать себя:

— Что же вы стоите! Бегите, ищите, может, с ней случилось несчастье!

Он проглотил застрявшую в горле слюну, распорядился:

— Да прихватите нищенку, вдруг она что-нибудь знает!

Он тут же понял, что проговорился, выдал свои опасения, что он не исключает самых худших своих страхов, но уже не было времени ни поправляться, ни выкручиваться каким-нибудь иным способом.

Крепс, злобно ругаясь про себя и стараясь не выдать своих чувств, вызвал остатки комендантского взвода. Солдаты притащили из подвала девчонку, и они все побежали в особняк Кривошеевых.

Иван Иванович тотчас велел бойцам обыскать дом, флигель, погреб, баню. Урусовой нигде не было.

Жильцы дома, которых выгнали во двор, ничего не могли, а может, и не хотели сказать о маленькой синеглазой женщине.

Солнце совсем уже легло на горизонт, с севера и запада все громче били пушки, и штабс-капитан не знал, что делать. Ему хотелось плюнуть на все это, избавиться от нищенки, красная она или уж какая есть, и бежать сломя голову из осажденного города.

Рука его не раз тянулась к кобуре нагана, но он побаивался хмурых челябинских окон и чердаков, из-за которых на него взирала ненависть. Он знал это лучше, чем кто-либо другой. Стоит ему нажать на спусковой крючок оружия, и в то же мгновение ударит выстрел по нему, Ивану Ивановичу, из засады.

В минуты колебаний он вдруг услышал злобный и нудный голос артиллерийского снаряда, прошипевший над головой. И с ужасом понял, что это  к р а с н ы й  огонь, и большевики уже, возможно, хлынули в город, и надо, не мешкая, думать о своей шкуре.

За первым снарядом приблизился второй, и черная банька на краю двора встала дыбом.

Разрыв осколочной стали и треск шрапнели над головой внезапно наполнили штабс-капитана судорожной энергией, он кинулся к Лозе, схватил ее за отворот рубахи.

— Где Урусова?!

— Какая Урусова?

Крепс кинул на девчонку озлобленный взгляд, и лицо его побелело, как бумага. Еще мгновение он боролся с собой, твердил себе, что эта нищенка ни при чем, ее просто оговорила Граббе, но тогда какого черта они, Гримилов и Крепс, возятся с ней в такую проклятую пору! Да нет же, ясно, что она из ненавистной породы красных, стоит только взглянуть ей в глаза, на презрительно сжатые губы, сатанинский, недобрый взгляд, на всю ее не согнутую после побоев фигуру.

И Крепс, взвинчивая себя и уже теряя контроль над собой, подскочил к девчонке, рванул с нее рубаху и стал бить полуголую арестантку рукояткой нагана. Он вкладывал в удары всю силу страха, язвившего его душу в эти черные дни.

Солдаты, привыкшие ко всему, безучастно глядели в сторону. Однако это была одна внешность, а в душе они злобно ругали штабс-капитана: нашел, свинья, время заниматься мордобоем! И Лоза молчала, хотя каждая жилка в ней сотрясалась от ударов, держала руки на груди, чтоб не видели ее наготы. Неожиданно сказала вполне ясным голосом:

— Еще запоешь по-волчьи, мерзавец!

Крепс остановился, будто от зуботычины, поглядел на нее наглыми или удивленными глазами, медленно повернул наган рукояткой к себе и, оттянув курок, выпустил весь барабан в девчонку, в упор.

Лоза еще медленно сползала по стене, когда рядом с Крепсом очутился парень в черной косоворотке. Он только что ворвался в калитку, на бегу поднимая оружие.

Иван Иванович вскинул наган, но кроме сухих щелчков ничего не произошло: патронник был пуст.

Парень схватил офицера за грудки, вздернул в воздух. Длинное дуло маузера уперлось в Крепса, и глухо прозвучал выстрел.

Солдаты даже не успели стащить винтовки с плеч, а парень в рабочей рубахе еще дважды нажал на спусковой крючок, и охрана вытянулась рядом с офицером.

В городе бушевал белый хаос, большевики спускали под откос поезда́ эвакуации, уничтожали офицеров, вооружали своих. И несколько револьверных выстрелов во дворе Кривошеевых никого особенно не обеспокоили. За исключением, разумеется, жильцов дома.

Когда Филипп Егорович, встревоженный пальбой, поспешил из флигеля, он увидел ужасную картину смерти молодых людей, а рядом, на пне, сидел парень в черной рубахе, и у него было каменное, как копейский уголь, лицо.

Вблизи, на боку, лежал полуголый подросток, и, взглянув пристальней, Кожемякин вздрогнул. Он хорошо знал этого мальчика. Христарадник появился в Челябинске совсем недавно, он просил милостыню у кинематографа «Луч», а порой и у церкви Невского, на Александровской площади.

Это княжна обратила внимание на его интеллигентное лицо. Несчастный был сын известного в Сибири профессора Ивана Даниловича Лозы. Сам ученый и его жена погибли во время переворота в Омске. Молодого человека никто не хотел брать на работу, и он вынужден был кормиться подаянием в разных городах и деревнях. Жил Санечка, по слухам, в рабочей слободке.

Филипп Егорович не раз носил Лозе еду, а то и рубль-два бумажных денег. Делал это по просьбе Юлии Борисовны.

Плача и крестясь, дворник опустился на колени перед телом, повернул его, чтобы, узнать, бьется ли сердце. Но, взглянув на грудь подростка, широко открыл глаза.

Что-то бормоча и обращаясь к богу, чтобы пожалел молодую жизнь, он прижался ухом к груди убитой и, окрашиваясь еще теплой кровью, весь превратился в слух. Не услышал никаких звуков, в совершенном расстройстве поднялся на ноги, замер рядом с парнем в черной косоворотке и вдруг заплакал, размазывая по желтому бородатому лицу слезы в крови.

Потом механически снял с себя рубаху, покрыл Санечку и стал переминаться возле тела, не зная, что надо делать.

Вскоре Мокичев услышал хриплое бормотание дворника и, против воли, различил фразы.

— Да святится имя твое! — заклинал Филипп Егорович Санечку, а вовсе не дальнее равнодушное небо, и на спутанную бороду градом катились слезы. — Как же ты так, деточка… вот, отгостила на земле, а я, старый, свои лета истратил — и живу…

Опять просил с упорством отчаянья:

— Господи, пощади!

Но Санечка не шевелилась, не открывала измученных глаз, и старик в который уж раз падал на колени и шептал, заклинал, молил бога для Лозы:

— Да святится имя ее! Да живет она, боже…

Урусова очнулась лишь в середине следующего дня. Открыв глаза, вяло оглядела потолок комнаты, перевела взгляд на стены, подле которых стояли книжные шкафы, на стол, застеленный зеленой бархатной скатертью, и поняла, что находится не у врага, не в камере, не в подвале. Потом вспомнила красноармейца, чья звезда на фуражке пылала спасительным рубиновым огнем, и это было, конечно, спасение, несомненно, спасение, а не бред измученного и задерганного человека.