Годы в огне

Степан Сергеевич немедля установил окрест посты, перевернул вверх дном и главное жилье, и флигель, и все дворовые постройки — княжны нигде не было.

Один из постов находился у двери погреба, где стояли кадки и кадочки, и еще огромная бочка с остатками солений.

Разведчик, наряженный на этот пост, совершенно не понимал, для чего торчит и как здесь может появиться женщина, которую ищут. Однако он безоговорочно верил «Трубке», коего опекали либо бог, либо черт, а может статься, и оба вместе. И выходило: раз поставил, значит, для чего-нибудь да надо. Потому он с напряженным вниманием вслушивался в звуки двора, понимая, что это единственное место, со стороны которого могла появиться княжна.

Но целый час бесполезного топтания утомил бойца, и он заметно успокоился, перестал напрягать слух и зрение и даже позволил себе войти в погреб и присесть на какой-то ящик.

Отдохнув немного, подошел к кадушечке, отвязал от пояса котелок и, достав из-за голенища алюминиевую ложку, начерпал в посудину белой с желтым капусты.

Потом снова опустился на ящичек и, поставив винтовку меж ног, принялся за свой случайный завтрак.

Покончив с едой, тщательно вытер клочком сена котелок и ложку, вернул их на место, на пояс и за сапог, и снова присел. Но тут же поднялся: хотелось спать и, не дай бог, коли грех случится на посту.

Тогда он перекинул винтовку за плечо, прислонился к косяку открытой двери и застыл — весь внимание. Однако ничего подозрительного не было видно и слышно, и он стал думать о доме, о жене, как она там одна, не путается ли с кем, — одним словом, поступал так, как поступают в его положении девять солдат из десяти.

Внезапно откачнулся от косяка, привычным движением сбросил винтовку с плеча на руки, — ему показалось, что за спиной, в мутной глубине погреба, что-то плеснуло и кто-то застонал.

Он резко повернулся к кадушкам — и в потрясении выставил штык вперед.

Из-за края самой большой бочки виднелась голова женщины, безумно усталые глаза были широко открыты, и что-то невнятно шептали губы.

Он кинулся к ней, не зная, что делать, стал колом и тут же с трудом различил слова:

— Звезда… это звезда… господи…

Женщина вдруг засмеялась, пробормотала, как видно, в забытьи: «Нет, я всю жизнь провела в Вологде» и покачнулась. Но тут же поднялась в полный рост, перевалилась через край бочки и упала на прохладный глиняный пол. Мокрое платье облепило ее ладную фигурку и было все покрыто белой пеной рассола.

Боец счастливо ахнул, уразумев, что это она, та самая женщина, которую ищут, глубоко вздохнул, бросился было к ней, но тут же вскинул к балкам погреба оружие и трижды весело выстрелил в потолок.

Вострецов, сидевший на крыльце флигеля (он разослал разведчиков во все ближние дома — может, там кто-нибудь видел княжну, или, на худой конец, знает о ней), услышав выстрелы, мгновенно вскочил и кинулся в погреб.

Вбежал туда и различил часового, который держал на руках женщину, а с нее текла, как показалось, вода. Урусова была без сознания и молчала, крепко сжав зубы.

Вострецов в два прыжка очутился рядом с часовым, заметил в мертво сжатой руке княжны пистолет, покосился на черные косы, тяжело обвившие горло женщины, и задал единственный вопрос, который сейчас имел значение:

— Жива?

— Жилая! — широко улыбнулся разведчик, тотчас выдавая этим словечком свои уральские корни. Красноармеец гордился, что разведка исполнила приказ и нашла эту, несомненно важную, женщину, и что некая заслуга в том принадлежит ему, и что он держит ее на руках, а это тоже очень прилично и приятно.

Урусову тотчас вынесли на воздух, позвали Веру Львовну, велели срочно помочь княжне, и хозяйка распорядилась, чтобы пострадавшую унесли в ванную комнату. Степан Сергеевич попросил к тому же Льва Львовича сбегать к врачу, что поближе, и в тот же миг вести сюда, а не пожелает, так притащить его, сукина сына, под ружьем!

И лишь тогда комполка и разведка ушли во флигель, повеселевшие, довольные, словно дети.

Филипп Егорович слушал их понятные разговоры об урожае, скором конце войны, о ценах на спички, керосин, ситец, всей душой понимал этих людей и сочувствовал им.

В городе еще стреляли, лениво рвались снаряды дальнобойных пушек. В небе мотались красные и белые аэропланы, иногда вспыхивали воздушные бои, стучали пулеметные очереди и, случалось, чадило пламя подбитых машин.

— А что, дедушка, — спросил один из разведчиков старика, уронившего бородатую голову на грудь. — Знал ли ты княжну и что она за человек была?

— Отчего ж — «была»? — с неудовольствием отозвался дворник. — Она молодая, сильная, ей износу нет.

Снова опустил голову и сказал, будто бы себе самому:

— А вот Санечка преставилась… деточка… Не дожила…

Боец деликатно молчал, он не знал, о какой Санечке речь, ах да разве мало пропало и пропадет еще на этой войне всяких, прежде всего молодых людей!

После долгого и скорбного молчания Кожемякин спросил у красноармейцев, не попадался ли им где Дионисий Емельянович Лебединский, очень приятный, разумный молодой человек. И узнав, что нет, не попадался, огорченно потер красные глаза.

Однако вернемся к событиям недельной давности. Происшествия в ту пору случались постоянно и так громоздились друг на друга, что трудно или невозможно было запомнить их последовательность, начала и концы.

Двадцать третьего июля Эмму Граббе пригласил к себе в кабинет штабс-капитан Крепс.

— Вчера, при невыясненных обстоятельствах, — пробурчал офицер, — в Сибирской слободе застрелен господин Чубатый. Прими мои соболезнования.

Он покосился на равнодушное лицо шлюхи и добавил раздраженно:

— Не лезь в глаза. Без тебя тошно.

Только теперь Граббе рухнула на стул, залилась слезами, что-то бормотала о муже, который был не чета прочим, лучше всех на свете.

Крепс иронически наблюдал за Граббе, потом заметил вяло:

— Тебе лучше исчезнуть из города. И как можно скорее.

Поэма с ненавистью взглянула на Крепса, решила уже сцепиться с ним, но сдержалась: было бы крайне неразумно в такое время остаться одной, без поддержки и харча.

Она ожесточенно терла платком глаза и думала почти с нежностью о Махно, и жирный веселый быт тех времен казался ей ныне верхом совершенства.

Злобясь на Крепса и опасаясь его, она сказала загадочно:

— У меня есть, полагаю, важное сообщение.

Крепс усмехнулся:

— У тебя может быть важное сообщение?

Граббе сделала вид, что пропустила оскорбление мимо ушей. Она торопливо и несвязно стала осведомлять офицера о нищем, который не раз оказывался на пути княжны. Кроме того, попрошайке передавал деньги, а иногда узелки с едой дворник Филипп Кожемякин, живущий в том же флигеле, что и Урусова. Она, Граббе, совершенно не допускает мысли, что это случайные, а не умышленные свидания.

Штабс-капитан, слушая трещотку, торопливо укладывал в огромный кожаный портфель необходимые бумаги, а также внушительный кожаный кисет, в котором хранил свои личные сбережения, изъятые у подследственных за целый год нелегкой работы.

Он думал о том, что все они: и Гримилов, и Вельчинский, и сам Крепс — должны были давно исчезнуть из Челябинска; лишь кретины ретируются, когда в них палят, а мудрые люди делают это заблаговременно. Но командарм Сахаров сказал Гримилову, что он, Сахаров, надеется: контрразведка покажет своим примером пехоте и кавалерии, когда уходят настоящие храбрецы, и еще что-то в этом духе.

Эмма продолжала бубнить, сообщая капитану, сколь много сил и времени он потратила на слежку за нищим, княжной и Вельчинским.

Крепс непонимающе разглядывал нудную бабу и вдруг стал багроветь.

— Что?! — закричал он. — Да как ты смеешь так о госпоже Урусовой?!

Но тут же спокойно махнул рукой, пробурчал:

— Надоедлива, как пиявка. Уходи!

Это была совершенная неожиданность. Граббе полагала, что Крепс, выслушав ее, тотчас станет благодарить, а эту подозрительную княжну отправят в подвал и надлежаще допросят. И Урусова станет добрее к Ивану Ивановичу, черт их всех побери!