Страница 15 из 21
— Обязательно, — бросил мне воин. — Я вижу своего кума там, он мне не откажет. Пойдем.
Но я не пошел, остался стоять в стороне. Комары целыми стаями налетали на меня, и приходилось все время отмахиваться. Тихий шум текущего Днепра заглушался криками развлекающихся воинов и гомоном, доносящимся от многочисленных костров, составлявших лагерь. Черными громадами покачивались на воде причаленные плоскодонные струги. Деревянные головы языческих богов и богинь в темноте были не видны, но их грозные силуэты отчетливо виднелись на фоне не успевшего еще до конца потемнеть ночного неба.
Я стоял и старался не слушать рыдающих воплей женщины у костра и взрывов хохота толпившихся там воинов. Криками они подбадривали Вяргиса, который вскоре подошел ко мне, весьма довольный собой.
— Поздно подошел, — с некоторым сожалением сказал он, поправляя одежду. — Она уже ни на что не годится…
В этот момент из шатра на мгновение появился конунг, который вытолкнул оттуда обнаженную и еле передвигающую ноги Рогнеду. Девушка, пошатываясь, остановилась и мутным взором обвела гогочущую толпу. Волосы ее были распущены, а сама она, покрытая потом, дрожала от ночной прохлады.
— Отведите обеих обратно на струг, — повелительно крикнул Вольдемар. — Обратно на цепь, до завтра.
* * *
Любаве я не рассказал об увиденном. Когда мы с Вяргисом вернулись к костру, девушка уже спала.
А ночью мне приснился сон, который я запомнил.
Я увидел своего отца, умершего несколько лет назад. Всю свою жизнь он был военным медиком, отчего мы всю жизнь мотались по разным гарнизонам. И врачом я стал в силу отцовской профессии, чтобы быть, как папа. Он считал себя врачом, для него это было главным в жизни. Жизнь сложилась так, что папа служил в армии, но это как раз было для него вторично. Не военным, не офицером он себя считал, а именно врачом. Целителем. Лекарем. Самого широкого профиля. Он часто цитировал Гиппократа: «Медицина редко исцеляет, иногда облегчает и часто утешает». Невеселая фраза, но правдивая. Чем умнее врач, чем шире он мыслит, тем в большей степени осознает ограниченность своих возможностей.
Папа всю жизнь служил в армии, но не любил ее, и поэтому всегда избегал носить военную форму. На службе носил, конечно, хотя все равно под белым халатом, а в иных случаях — никогда. Поэтому я не запомнил его в военной форме.
Но вот удивительно: во сне отец предстал именно в форме, да еще в парадной — в мундире лазоревого цвета, с черно-оранжевым поясом и в белой рубашке с черным галстуком. Все честь по чести.
И сон был каким-то странным. Во сне я отчетливо осознавал, где нахожусь и что происходит.
— Папа? — сказал я. — Что ты здесь делаешь? Тебе тут не место.
— Сейчас не об этом речь, сынок, — ответил он строго.
— А о чем сейчас речь?
— О тебе, Володя. Ты прав — мне тут не место, но я скоро уйду отсюда. А ты должен знать, что твое место как раз здесь.
— Здесь? — переспросил я. Если человек способен во сне изумляться, то я был изумлен этим странным разговором.
— Да, здесь, — произнес отец, пристально глядя на меня. — Ты здесь не случайно, а потому что так надо.
— Кому надо? Тебе?
— Так предназначено, — получил я ответ.
Отец находился передо мной, и мы разговаривали, однако губы его не шевелились, а голос просто гулко звучал в моей голове. Помню, что меня это нисколько не удивляло, хотя сам разговор казался странным.
В какое-то мгновение я вдруг осознал, что отец явился мне во сне с какой-то целью и хочет сообщить нечто важное. Тут же пришел испуг: а вдруг сон сейчас прервется или отец куда-то исчезнет, а я так ничего и не пойму. Мне захотелось срочно задать ему какие-нибудь главные вопросы, чтобы успеть получить ответ. Но нужные вопросы не получались: во сне бывает такая заторможенность…
— Что мне делать? — задал я наконец вопрос. Или не я, а вопрос от моего имени прозвучал сам собой?
— Не бояться. Все под контролем, — сказал папа. — А что делать, ты узнаешь сам.
— Ты где? Где ты сейчас?
— Здесь, — ответил отец. — Смешной ты. Где же мне быть? Я здесь, рядом с тобой.
Когда я проснулся, этот сон сразу отчетливо вспомнился мне, да так точно, словно врезался в мою память. И больше того: внезапно я вспомнил или догадался о том, что этот самый сон снился мне уже, по крайней мере, два раза, только я тогда, проснувшись, не мог его вспомнить. Когда я потерял сознание у ручья, а проснулся возле болота — это был первый раз. И в последующую ночь — тоже, уже вторично.
То есть отец снился мне и говорил со мной до тех пор, пока я не запомнил наконец этот сон и этот разговор. Значит, это послание, которое настойчиво мне передавалось. Но что оно значит?
Без сомнения, разговор шел о моем нынешнем положении. Отец давал мне понять, что случившееся не случайно, что все под контролем. Это, кстати, была его любимая фраза при жизни, он любил ее повторять…
— Мистика, — сказал я себе, умываясь холодной речной водой, и тотчас же рассмеялся. Да уж, вот это действительно — мистика. А все, что я — врач московской «Скорой» вижу сейчас перед своими глазами, — это не мистика? Гогочущие разноплеменные воины, плещущиеся в воде вокруг меня, лесные дебри и сидящий в Киеве князь Ярополк — это не мистика?
Но сон принес мне какое-то успокоение. По крайней мере, я ощутил себя не в полном одиночестве. Может быть, такова и была цель столь настойчиво передававшегося мне послания: успокоить меня, убедить в том, что случившееся со мной и происходящее вокруг меня — не ошибка природы, не бред больного разума, а нечто, подчиненное некоему плану. И что все действительно под контролем…
Утешало это слабо. А безумный конунг Вольдемар — тоже под контролем? А злые вши, резво переползающие на ночных стоянках от человека к человеку? Погребальные костры для убитых? Это тоже под контролем?
А какова степень этого контроля? И самое главное: а кто, собственно, контролер?
Впрочем, мир, в котором я находился, не располагал к долгим размышлениям. Завтракать тут было не принято, так что, умывшись, мы вместе с Любавой со всеми погрузились на струг, а к середине дня из-за поворота реки показался Киев.
* * *
Со всех кораблей нашей флотилии раздался дружный рев — это разноплеменные воины на своих языках выражали чувства по поводу достижения цели путешествия. В криках было торжество, боевые кличи и радость скорой наживы. А в том, что нажива будет богатой, сомневаться не приходилось — раскинувшийся на берегу Днепра город выглядел не только большим, но и явно зажиточным.
Как ни были скудны мои воспоминания из школьного курса отечественной истории, все же я сразу вспомнил о том, что именно Киев долгое время являлся главным перевалочным пунктом на важнейшем торговом пути «из варяг в греки», то есть из Северной Руси и Скандинавии в Константинополь — столицу Византийской империи.
Сейчас я в этом наглядно убедился. Длинные деревянные причалы со сходнями, растянувшиеся вдоль реки, свидетельствовали о том, что здесь бывает много судов, а деревянные склады, закрывшие весь город со стороны берега, указывали на то, что товаров в Киеве хранится немало.
Да и сам город, спускающийся к воде, был как на ладони. В центре — бревенчатый терем киевского князя, в два этажа, с двускатной красного цвета крышей, с крыльцом, укрытым навесом. Вокруг терема — высокий частокол, огораживающий двор значительных размеров. Правда, во двор также выходили двери хозяйственных построек — конюшни, птичника, хлева, так что прямо перед княжеским крыльцом вовсю резвились куры, гуси, и сильно пахло конским навозом.
Несколькими днями раньше мне не удалось увидеть поместье Хильдегард, уже сожженное дотла ко времени моего появления, но позже я убедился в том, что принцип построек был однотипным: каждое жилье, будь оно княжеским, боярским или купеческим, представляло собой замкнутый хозяйственно-оборонительный комплекс. Высокий частокол и мощные бревенчатые стены построек защищали от вора или неприятеля, а внутри было сосредоточено все для ведения жизни: жилые помещения, хлев для разнообразного скота, птичник, склады продуктов и даже колодец.