Молодость

Он приглашает Ганапати к себе на ланч, на завтра, дает ему точные указания насчет того, как добраться до дома майора Аркрайта. Потом уходит, отыскивает магазин, открытый и субботними вечерами, покупает то, что магазин этот способен предложить: хлеб в пластиковой упаковке, ветчину, замороженный зеленый горошек. Назавтра, в полдень, он накрывает стол, ждет. Ганапати не приходит. Поскольку телефона у Ганапати нет, предпринять ему нечего – разве что отнести еду Ганапати на дом.

Нелепость, но, возможно, этого Ганапати и хочет: чтобы кто-то снабжал его едой. Ганапати подобен ему: избалованный, умненький мальчик. Подобно ему, Ганапати бежал от матери, от удушающей свободы, которую та олицетворяет. Однако в случае Ганапати на бегство вся его энергия, похоже, и ушла. И теперь он ждет, когда его спасут. Ему необходима мать или кто-то вроде нее, кто придет ему на выручку. Иначе он просто исчахнет и умрет в своей забитой отбросами квартире.

Надо бы уведомить об этом «Интернэшнл компьютерс». Ганапати поручена ключевая задача, разработка логики подпрограмм, определяющих весь распорядок работы компьютера. Если Ганапати завалит ее, забуксует весь проект «Атлас». Но как объяснить «Интернэшнл компьютерс», в чем состоит недуг Ганапати? Как может понять кто бы то ни было в Англии, что заставляет людей стекаться сюда с дальних краев земли и умирать на этом дождливом, скверном острове, который им ненавистен, с которым ничто их не связывает?

На следующий день Ганапати как ни в чем не бывало сидит за своим рабочим столом. Почему не явился на назначенную встречу, он ни единым словом не объясняет. В столовой, во время ланча, пребывает в хорошем, даже приподнятом настроении. Говорит, что решил поучаствовать в розыгрыше автомобилей «моррис-мини». Купил сотню лотерейных билетов – а что еще делать с немалым жалованьем, получаемым им в «Интернэшнл компьютерс»? Если он выиграет, они смогут вместе ездить в Кембридж, чтобы тестировать там свои программы, – все лучше, чем мыкаться по поездам. Можно будет даже в Лондон сгонять на целый день.

Нет ли во всей этой истории чего-то такого, что он не смог понять, чего– то типично индийского? Не принадлежит ли Ганапати к касте, запрещающей есть за одним столом с уроженцами Запада? Но если так, что же он тогда делает в столовой «Поместья», перед тарелкой трески с жареной картошкой? Может быть, приглашению на ланч следовало придать вид более официальный и подтвердить его письменно? Впрочем, не придя к нему, не избавил ли его милосердный Ганапати от неловкости, от необходимости принимать гостя, на деле-то нежеланного, приглашенного лишь под влиянием минутного порыва? И, приглашая Ганапати, не создал ли сам он каким-то образом впечатление, что приглашение это не настоящее, не искреннее – всего лишь жест, и подлинная вежливость со стороны Ганапати требовала, чтобы он выказал признательность за этот жест, не доставляя пригласившему его человеку хлопот, сопряженных с совместной трапезой? Имела ли умозрительная трапеза (ветчина, отварной зеленый горошек со сливочным маслом), которую им предстояло разделить, такую же ценность для их, его и Ганапати, отношений, как ветчина и вареный горошек, предложенные и съеденные на самом деле? И каковы они теперь, их отношения, – остались ли прежними, улучшились или ухудшились?

О Сатьяджите Рее Ганапати наслышан, но не уверен, что видел хотя бы один его фильм. По его словам, такие фильмы способны заинтересовать лишь микроскопическую часть индийских зрителей. В общем и целом, говорит он, индийцы предпочитают фильмы американские. Индийские все еще очень примитивны.

Ганапати – первый индиец, с которым он знаком не поверхностно, если, конечно, все это – игру в шахматы, разговоры, в которых Англия сравнивается, не в пользу ее, с Америкой, плюс один нанесенный без приглашения визит – можно назвать знакомством. Разговоры их, вне всяких сомнений, были бы куда занимательнее, если бы Ганапати принадлежал к интеллектуалам, а не просто к умникам. Его не перестает изумлять то обстоятельство, что безусловно умные люди, которых он узнал в компьютерной индустрии, напрочь лишены интересов, выходящих за рамки автомобилей и цен на дома. Раньше он относил это на счет печально известного филистерства английского среднего класса, но ведь и Ганапати ничем не лучше.

Проистекает ли их безразличие к миру из слишком частого общения с машинами, которые кажутся думающими? Как сложится его жизнь, если он в один прекрасный день уйдет из компьютерной индустрии и присоединится к сообществу культурных людей? Растрачивая в течение столь долгого времени лучшие свои силы на игры с машинами, сумеет ли он сохранять достойный вид, беседуя с такими людьми? Даст ли ему хоть что-то многолетнее общение с компьютерами? Может быть, научит по меньшей мере логически мыслить? И логика станет в конечном счете его второй натурой?

Хотелось бы верить в это, да что-то не получается. В конце-то концов, никакого почтения к той разновидности мышления, которую удается встроить в монтажные схемы компьютера, он не питает. Чем дольше занимается он вычислительной математикой, тем более схожей с шахматами она ему представляется – тесным мирком, живущим по выдуманным законам, мирком, который затягивает в себя обладающих определенного толка восприимчивостью юношей и обращает их в полубезумцев, каким уже стал и он, – неизменно и неправомерно считающих, будто это они играют в шахматы, между тем как шахматы играют ими.

Это мир, который он может покинуть, если уже не слишком поздно. А может и примириться с ним, подобно молодым людям, которые его окружают: удовольствоваться браком, домом, автомобилем, удовольствоваться тем, что способна предложить реальная жизнь, и тратить все силы свои на работу. Он с сокрушением видит, насколько гладко срабатывает принцип реального, видит, как прыщавый юноша, понукаемый одиночеством, довольствуется девушкой с тусклыми волосами и толстыми ногами, как всякий, каким бы непривлекательным он ни был, в конечном счете отыскивает для себя спутницу жизни. Не проще ли простого и его проблема: не в том ли она состоит, что он все это время переоценивал свою рыночную ценность, дурачил себя верой в то, что его удел – это скульпторши и актрисы, между тем как настоящий удел его – воспитательница ближайшего детского сада или только-только назначенная заведующая обувным магазином?

Женитьба: кто бы мог подумать, что когда-нибудь он ощутит притягательность брака, пусть даже еле приметную! Поддаваться-то ей он не собирается, пока что. Но это одна из возможностей, которую он вертит так и этак в уме, поглощая у газовой плиты майора Аркрайта хлеб и сардельки, слушая радио под скороговорку бьющего в окна дождя.

Глава девятнадцатая

Льет дождь. Ганапати и он одиноко сидят в столовой, сражаясь в «быстрые шахматы» на карманной доске индийца. Ганапати, по обыкновению, выигрывает.

– Вам надо уехать в Америку, – говорит Ганапати. – Здесь вы попусту тратите время. Мы все попусту тратим время.

Он качает головой:

– Это нереально.

Он уже не раз подумывал о том, чтобы попытаться найти работу в Америке, и решил, что делать этого не стоит. Решение трусоватое, но верное. Особого таланта по части программирования у него нет. Его коллеги по группе «Атлас» пусть и не имеют ученых степеней, однако головы у них более ясные, суть вычислительных проблем они схватывают быстрее и основательнее, чем это когда-либо удастся ему. В групповых обсуждениях он едва поспевает за ними, ему вечно приходится делать вид, будто он все понимает, а после разбираться во всем самостоятельно. Зачем американскому бизнесу такой человек? Америка – это вам не Англия. Америка крута и безжалостна: если он каким-то чудом, обманом, и сможет получить там работу, его мигом раскусят. Кроме того, он читал Аллена Гинзберга, читал Уильяма Берроуза. Он знает, что делает Америка с художниками: сводит их с ума, сажает под замок, изгоняет.

– Вы могли бы получить университетскую стипендию, – говорит Ганапати. – Я же получил – и вам это труда не составит.