Страница 11 из 15
— Не о чем говорить, — заявил модный юноша. — Все и так… — Несколько совладав с собой, он выдал, наконец, достаточно звучную фразу: — Извольте отвечать, господин спиритограф, принимаете вы вызов или мне считать вас не только негодяем, но и трусом?
Не без труда сдерживая раздражение, Сударый произнес:
— Я дам ответ, только если вы соблаговолите объясниться.
— У вас незаконные чары! — воскликнул Пискунов-Модный, и оптограф с ужасом подумал, что теперь-то их точно услышат, причем не только в зале, но и на кухне, а то и на улице. — Что тут еще объяснять?
— Что вы мелете? — возмутился Сударый. — Какие еще…
— Не смейте увиливать, трусливое существо!
— Ну довольно! — приглушенно рявкнул Сударый. — Присылайте своего секунданта.
Залетай Высокович молча кивнул, как-то деревянно развернулся и покинул кафе. Сударый, усиленно стараясь не смотреть по сторонам, не менее деревянно развернул газету, не видя строчек, и поспешно проглотил остатки бифштекса, не чувствуя вкуса. Он поднял голову, лишь когда миловидная русалка в накрахмаленном переднике подошла к нему, чтобы взять плату. Только тут к нему вернулось ощущение реальности, и он не без удивления обнаружил, что мир ничуть не изменился, что кругом него все идет по-прежнему, шуршит бумага и шелестят голоса, а на лице русалки-официантки нет ни намека на какой-то особенный интерес к человеку, получившему вызов на дуэль от модного юнца, любимца провинциального города.
Наверное, они беседовали все же не так громко, как ему показалось. И слава богу! С секундантом Залетая Высоковича, вернее всего, можно будет поговорить спокойно и, наконец, выяснить, что случилось, а там, возможно, и вовсе свести дело к примирению…
Конечно, не раньше, чем наглый мальчишка извинится за свои дерзкие слова.
Сударый возвращался из кафе, нервно постукивая тростью по тротуару. А ведь какое чудесное было утро! В милом, уютном Спросонске, знаете ли, по-другому и не бывает. В любое время года — вёдро ли, хмарь, мороз — все едино: утро чудное, день прекрасный, вечер дивный, ночь изумительная. Так, во всяком случае, скажет вам любой нормальный спросончанин, и вы сами так непременно скажете, если поживете в этом городке хотя бы несколько лет.
Нет, конечно, вы можете и не согласиться. Вы ведь как, наверное, думаете: спросонское утро — вы битый час валяетесь на перине и потягиваетесь, жмурясь на лучик солнца, что пробивается через щель в занавеси, а в лучике том пылинки танцуют, и вы, пока прислуга вам, тоже без лишней спешки, кофе несет, неторопливо думаете о том, что надо бы серьезно с домовым поговорить насчет уборки; потом обстоятельно выпиваете три-четыре чашки кофею, потягивая трубочку, в которой душистый табак потрескивает, потом одеваетесь и идете, к примеру, в «Обливион», чтобы там, перездоровавшись с половиной квартала, скушать бифштекс, а хоть бы и яичницу с беконом да с пластиками помидоров с ладонь величиной, самую, такую, знаете, обыкновенную яишенку, укропчиком присыпанную…
Однако опустим подробности. Нет никакой надобности подробно рассказывать, как вы, ну в том же, например, «Обливионе», кушая бифштекс, шелестите газетой и обмениваетесь мнениями о прочитанном с соседями, — ведь ежели вы спросончанин, то не можете завтракать в общественном месте без утренней газеты и в большинстве случаев без сопутствующей глубокомысленной беседы.
Ну-с, а если так? Спустили вы ноги с кровати, а вам на спину прыгают и за горло хватают, и надо немедленно использовать все приобретенные в спортзале университета навыки борьбы голыми руками, чтобы освободиться от захвата, извернуться, скрутить соперника и прижать его лопатками к полу только для того, чтобы тотчас взяться за рапиру и прыгать с ней битых полчаса по верхнему этажу.
Сегодня Персефонию явно не хватало энергии: он сразу же дал себя бросить через голову, а потом едва-едва сумел уклониться от двух глубоких выпадов рапиры, каких Сударый обычно избегал, потому что на них упырь его ловил как маленького.
— Что с тобой, Персефоний? Ты не болен часом?
— Нет-нет, Непеняй Зазеркальевич. Просто ночь неудачная. Две мыши в захламленном подвале жадного купца. Туда кошки боялись заходить, чтобы не заплутать.
— Может, достаточно на сегодня?
— Ни в коем случае. Просто будем считать, что у вас фора — авось сумеете хоть раз меня коснуться.
— Хоть раз?
Сударый, конечно, уступал своему помощнику, но не настолько, чтобы в схватке надеяться только на случайности. Он азартно атаковал, нанося укол за уколом и тесня Персефония. Тот лишь вяло отбивался, правда, ни одного удара так и не пропустил. Но Сударый слишком поздно сообразил, что его водят за нос. Он попался — опять! — на глубоком выпаде, когда упырь, шагнув в сторону, проворно уколол его в бок.
— Банальная хитрость, Непеняй Зазеркальевич. Ведь говорил же я вам: фехтование — это бой хитрости. Можно изучить самые сложные приемы и проиграть, если все они будут написаны у вас на лице. Обязательно скрывайте свои козыри!
— Так, значит, не было двух мышей в захламленном подвале?
— Почему, были. Сначала две, потом еще… штук сорок. Так что я бодр и полон сил, а вы попались — и опять на самом простом…
Совершив утренний туалет, Сударый спустился вниз.
— Доброе утро, Вереда! Прекрасно выглядишь, тебе очень идет эта брошка.
— Спасибо, Непеняй Зазеркальевич. И вам доброе утро.
— Помнится, сегодня у нас не слишком много работы?
— Два портрета с наведенными иллюзиями и одна карточка на документы. Да, еще вы вчера просили показать вам с утра один снимок… — Она выдвинула верхний ящик стола и запустила в него обе руки, чтобы правой достать медную пластину, а левой придержать что-то мелкое — или, вернее, кого-то. — Вот, пожалуйста.
— Спасибо, Вереда.
Сударый взял пластину. На снимке запечатлен был образ радеющего об отчизне чиновника. Радел он, на взгляд оптографа, фальшиво, ненатурально как-то: морщил лоб, хмурил брови, задумчиво взбивал пальцами бакенбарды, а потом озарялся светлой, отеческой улыбкой. Ну, может, и не фальшиво, а просто театрально, водевильно даже, но явно не так, как сумел бы изобразить хороший актер.
Однако, вынув из кармана лупу и внимательно изучив снимок, никаких технических огрехов Сударый не обнаружил.
— Прекрасно. Можешь упаковать и отправлять по адресу заказчика.
— Интересно, что он станет делать с этим портретом, — промолвил, войдя в приемную, Персефоний. — Неужели прямо так и повесит у себя в кабинете? Ведь это смешно.
— Смешно, — согласилась Вереда. — Но попытаться доказать это клиенту — значит, обидеть его. Неразрешимая этическая проблема.
— Не вижу в ней ничего этического, — возразил упырь. — Почему-то студенту, жаждущему запечатлеть свою фигуру на фоне баталии, мы без особого труда можем растолковать, что излишества смешны. А чиновнику, возмечтавшему предстать перед всеми в крайне глупом виде, мы и слова не скажем. Это проблема социальная.
— Не думал, что ты социалист, — улыбнулся Сударый.
— Я бродяга, — парировал упырь, — а значит, завзятый реалист. Кстати, о реализме. Если не возражаете, Непеняй Зазеркальевич, я хотел бы попрактиковаться в создании иллюзий. Могу я сделать заготовку, пока вы завтракаете?
— Конечно, Персефоний, с удовольствием посмотрю, что у тебя получится, — кивнул оптограф, надевая пальто и шляпу. — Если понадоблюсь, я, как всегда, в «Обливионе».
Подхватив со стойки трость, Сударый открыл дверь и окунулся в хрустальный мир уходящей осени. Прозрачное небо, ледок на лужах, пар изо рта, и застоявшийся с ночи воздух холодит щеки. Разогретое упражнениями тело словно поет, впереди интересная работа — ну не чудесное ли утро?
И вот нате вам…
Итак, Сударый возвращался из кафе, зло стуча тростью по тротуару. Встречный народ раздражал, ледок на лужах подтаял и лужи брызгали грязью, воздух стал промозглым. Еще и собака какая-то облаяла ни с чего. Молодой оптограф взлетел по ступеням двухэтажного дома под вывеской, извещавшей, что здесь располагается «Спиритографическое ателье г. Сударого», и резко распахнул дверь.