Зенит

Ходил по лесу среди «катюш» и Т-34. Не удержался — спросил все же у танкистов, не из бригады ли Сивошапки они.

Получил ехидный ответ:

— Мы из бригады Красной Шапочки.

Отрезвел. И думал уже о другом. О небе. Это же счастье, что оно затянуто облаками и туманом. Но будет ли так весь день? Не осень все же — весна. Прояснится — ох, какая добыча для фашистских стервятников этот, судя по всему, небольшой лесок, плотно набитый техникой и людьми. А зениток что-то не видно. Вероятно, все там, где гремит артиллерия, близко гремит — версты за три, и где сосредоточены танки и пехота. Неужели начинается большое наступление? Среди дня? Какая же роль отводится прожекторам? Появилась тревога за роту, особое, видно даже здесь, в лесу, подразделение: две трети личного состава — девушки. И какие! Необстрелянные, не обученные и от бомбежки укрываться, наверное, даже без личного оружия, на всю роту — десяток автоматов, десяток винтовок. Начал присматриваться к этим девчатам, и у меня защемило сердце от жалости. Как они отличаются от девушек призыва сорок второго года! Дети голодных военных лет — девчушки.

Прожекторная рота давно стала пасынком, ненужным придатком, почти год, еще с Кандалакши, прожекторы не освещали цели. На роту мало обращали внимания не только строевые офицеры штаба, но и мы, политработники. Все внимание — огневикам-артиллеристам, пулеметчикам. Потому и посылали на прожекторы новеньких, слабеньких физически. Направляли их туда еще по одной причине — из-за образования. Большинство новобранок как кончили до войны пять-шесть классов, так больше и не учились — не до учения было, хотя они и из срединной России: растили и убирали с матерями хлеб для фронта. То, что учили, за войну забыли. Не поставишь их на ПУАЗО, дальномер, тем более на СОН. А на прожекторах приживутся, довоюют в затишье, в относительной безопасности. Спокойнее и им, и командирам.

Ходил среди этих девчат, и мною все больше овладевала тревога и… стыд, что мы забывали о них. Я не однажды выхвалялся своим знанием всех комсомольцев дивизиона. А тут вдруг выявил: в лицо знаю, а фамилий и имен многих не помню.

А они, девчатки, действительно как дети. Им и командиров давали не лучших, в роту нередко посылали «штрафников». Воспитатели же из них известно какие! Авторитет свой умели поддерживать только строгостью. А тут, почувствовав, что им придется на передовой с девчатами этими решать нелегкую задачу, офицеры, строгий старшина, сержанты, неожиданно подобрели. И доброта их совсем расплавила девушек. Находясь на разных установках, они, землячки, давно не виделись — с эшелона. Собрались вместе и обнимались, целовались. А вокруг ходили бравые танкисты в замусоленных комбинезонах, шлемах, подкручивали усы, любезничали, охотно давали свою полевую почту. Это еще больше поднимало настроение девушек, четыре года не знавших мужской ласки, внимания — ни отцов, ни женихов.

Я взял у старшины список роты, внимательно прочитал девичьи фамилии, имена. Неофициально, в паузах беседы о положении на фронте, начал знакомиться.

— Ты — Марина, да?

Сначала они отвечали по уставу, подхватываясь с влажной хвои, на которой сидели:

— Рядовая Марина Якушева.

— Рядовая Ефросинья Круговых.

— Рядовая…

— Не поднимайтесь, — попросил я. — Хочу проверить свою память — всех ли я знаю.

И все больше убеждался: не всех. Горел от стыда и недовольства собой. Как я знал людей на первой батарее! У кого какая семья знал. Кто кого из близких потерял на фронте.

Неофициальную перекличку сначала приняли по-детски — шутили, смеялись.

Вдруг я споткнулся на девушке, долго прятавшейся за спинами у подружек. Маленькая, как Таня Балашова, и личико совсем детское, с веснушками, с пухленькими губами, курносая. Заметная внешность. А я не только не помнил имени и фамилии, но и в лицо не помнил — словно увидел впервые. Но хорошо знал, что после Петрозаводска в дивизион не поступило ни одного нового человека, выбывать выбывали: человек пять забрал штаб корпуса — пулеметчиков, двое попали в госпиталь, четверо… «дезертировали»…

— А вы… ты… — делал вид, что вот-вот вспомню ее имя. Тем, кого вспоминал, по-простому говорил «ты», и это нравилось девчатам.

Она поднялась, залилась краской, опустила глаза и… не отвечала, как бы давая мне возможность вспомнить.

За нее отвечали другие, хором:

— Надя… Надя. — И фамилию назвали простую, русскую, распространенную. А я пошутил:

— Надежда. Чья-то надежда.

И не стал больше смущать девушку, продолжал рассказ о ликвидации немецкой группировки в Восточной Пруссии.

Вдруг ударила тяжелая артиллерия — совсем близко, с восточной окраины леса. Неужели начинается большое наступление? Начали выезжать на шоссе «катюши». Но в лесу и до того было неспокойно, по лесным дорогам, просекам постоянно сновали разные машины. Да и минометчики, не в пример танкистам, не оставляли свои установки, за девчатами не ухаживали.

Над лесом прошелестело, точно поднялись тысячи птиц. И близко, очень близко — на поляне, где стоял деревянный красивый дом, видимо лесничество, гакнули глухие разрывы. Не сразу дошло, что поляну накрыли вражеские реактивные минометы «фауст», появившиеся у немцев в конце войны.

В лесничестве, вероятнее всего, разместился штаб танковой части, вокруг стояли кухни, фургоны мастерских.

«Фаусты» ударили точно, туман не скрыл от гитлеровцев сосредоточение войск, а расчеты делать на своей территории легко.

В роте объявили тревогу. Командиры и бойцы заняли свои боевые места. Но что мы могли — светить прожекторами? С расчетов взяли мужчин выносить раненых, хоронить убитых.

После второго залпа «фаустов» сотрясли воздух и согнули вихрем сосны залпы многих батарей нашей тяжелой артиллерии.

Я пустил секундомер и, зная скорость снаряда и скорость звука, подсчитал, что снаряды рвутся не далее как в трех-четырех километрах. Всего. Во как близко!

А еще раз несколько минут над лесом, не убрав даже шасси и едва не касаясь ими верхушек деревьев, пронеслись штурмовики — те «илы», которых немцы называли «черной смертью».

И близко на западе, очень близко, началась частая минометная и пулеметная стрельба. Неужели пошли на форсирование?

Я ходил от машины к машине, всматриваясь в прожектористов. Тронули и порадовали девичьи лица, хотя и посерьезневшие, повзрослевшие, но более спокойные, чем у поседевших мужчин. Не осуждал пожилых солдат: у них дети, а война кончается. Сказал про девчат Тужникову.

Тот хмуро ответил:

— Не идеализируй их. Смотри, как бы они не разлетелись испуганными синицами, когда нужно будет выполнять задачу.

— А какую задачу мы должны выполнять? Люди вправе знать.

— Не спеши. Скажут.

Выходит, и он не знает. Не нравилась такая таинственность. Штурмовым ротам задачу ставят — людям, что в атаке ранеными могут попасть в плен. А наши в плен не попадут — от немцев нас отделяет Одер.

Удивительна человеческая психология на фронте. Только что рядом убило людей, их товарищи, а танкисты принесли трофейный баян. Комсорг роты москвичка Светлана Купцова умела играть. Обратилась не к своему командиру — ко мне:

— Товарищ младший лейтенант, можно потанцевать?

Просьба просто ошеломила меня. Спросил разрешения у Тужникова. Тот неожиданно позволил:

— Пусть танцуют, — и остановил меня. Когда я повернулся, сказал неожиданно, непривычно, с отцовской интонацией: — Станцуем и мы с тобой, Павел? Тряхнем молодостью.

И мы танцевали. Под баян. Под гул артиллерийской канонады.

В вечернем полумраке снова появился утренний «виллис», и те же офицеры штаба повели нас занимать боевую позицию, как сказал один из них. Машины шли, не включая фар, за синим стоп-сигналом «виллиса» сначала по брусчатке, потом по полевой изъезженной дороге. Буксовали. Молча, без выкриков — таков приказ — люди помогали моторам. Из-под колес на шинели, в лица летела липучая глина. Недевичья, непосильная работа выпала на долю девушек. Но не это волновало — недалекие вспышки выстрелов в нашу сторону, когда поднялись на пригорок.