Энн Виккерс

Еле слышный ответ:

— Хорошо, — каждый день, каждую ночь.

И три раза просвистела во сне какая-то ночная пичуга.

За все это время они поссорились только раз, но серьезно — когда он стал высмеивать ее склонность «нянчиться» с заключенными. Энн одержала верх. Еще до того, как она исчерпала все свои аргументы, Барни кротко согласился, что имеет весьма приблизительное представление о тюрьмах, куда уже столько лет отправляет людей — по раз навсегда заведенному порядку, и с сокрушенным видом пообещал познакомиться с ними как следует.

— М-да, я бы мог быть посообразительнее и вообще не поднимать этот разговор! — признался он некоторое время спустя.

В Нью-Йорк они ехали медленно, с наслаждением вбирая в себя каждую милю весны; они попали в город к обеду, и так как вечером Барни предстояло деловое свидание, которое он никак не мог отменить, он ушел из квартиры Энн в десять часов на следующее утро.

Весь день после этого она ходила такая гордая и счастливая, что готова была излить на весь мир переполнявшую ее доброту — даже если под рукой не оказывалось подходящего объекта. Она позвонила Расселу и сообщила, что вернулась. Хорошо, она охотно с ним пообедает.

Рассел еще с порога оглушил ее хвастливыми рассказами о своих гостиничных успехах и повез обедать к Пьеру. Но, когда они вернулись из ресторана, он вдруг упал духом и, пряча глаза, полез к ней с нежностями. Он казался таким одиноким, таким наивно-откровенным в своем желании, что Энн, с высоты собственного счастья, прониклась к нему жалостью и позволила остаться. И в эту ночь он уверился, что Энн наконец-то оценила его как искусного любовника. Он всерьез был уверен, что он ее муж!

А когда он наутро ушел — она почти вытолкала его, сославшись на то, что спешит на работу, — она схватилась за голову.

— Я чувствую себя последней проституткой! Как я могла! Изменить Барни — так скоро, и с таким жалким щенком, с этим Сполдингом, просто потому, видите ли, что не хотела его «обидеть». Дешевая отговорка! Нет, больше это не повторится. Хорошо еще, что я 26. Синклер Льюис. Т. 5. 401 была вдвойне предусмотрительна… Но все равно осадок на душе ужасный. А он, почему же он не позвонил?

Как-то раз она тайком от Барни пробралась в зал суда, где он должен был вести дело, и уселась у дверей, в последнем ряду. Среди адвокатов, которые за длинным столом шелестели бумагами и переговаривались, она со страхом узнала Рубена Соломона, самого знаменитого нью-йоркского защитника. Неужели Барни по плечу такой грозный противник?

Судебный пристав поднял руку, приглашая всех встать. Энн с готовностью вскочила с места, гордая тем, с каким почетом встречают здесь ее Барни: все, даже сам Рубен Соломон, при его появлении стояли навытяжку. А какая на нем была великолепная черная мантия, и как небрежно она была наброшена поверх безукоризненного синего костюма!

Энн оглядела зал. Помещение было уродливое и душное; коричневые, довольно грязные оштукатуренные стены; на одной расплылось пятно, напоминавшее очертаниями карту Африки. Единственным украшением служили два пучка золоченых ликторских прутьев над креслом судьи. Но Энн осталась вполне довольна видом зала и бодрой атмосферой.

Она очнулась в момент стычки между судьей Бернардом Доу Долфином и великим мистером Соломоном.

— Суду должно быть как нельзя более очевидно, что вопросы моего глубокоуважаемого противника носят в высшей степени неуместный характер.

— Мистер Соломон, в который раз я должен напоминать вам о том, что вы находитесь не у себя в конторе, а в суде штата Нью-Йорк? Если вы снова соизволите об этом забыть, я не откажу себе в удовольствии оштрафовать вас за неуважение к суду. Прошу вас продолжать, мистер Джексон.

Как он это сказал!

Выходя из здания суда, она подумала, что Барни — уже второй судья в ее жизни. Линдсей Этвелл недавно стал членом Верховного суда Нью-Йорка. Она прочла это сообщение без всякого интереса и теперь уже едва о нем помнила. Линдсей отошел в область смутных снов, забытых и никому не нужных.

Они продолжали видеться каждый день, не исключая и того дня, когда вернулась Мона.

Он должен был встретить ее пароход в одиннадцать утра и отвезти ее на Лонг-Айленд. В три часа дня секретарша Энн, бойкая мисс Фелдермаус, взволнованно влетела к ней в кабинет.

— Ой, доктор, кто приехал) Сам судья Долфнн из Верховного суда!

Барни еще ни разу не заезжал к ней в тюрьму и звонил только в самых крайних случаях, сообщая, как было условлено, что говорит «мистер Бэнистер». Ведь женские тюрьмы ничем не лучше кружков ХАМЖ, аристократических женских колледжей и ресторанов, где встречаются лесбиянки, — та же повышенно чувствительная дружба, та же беспричинная ревность, тот же дух неутолимого любопытства и непрекращающихся сплетен.

— Вот как? Судья Долфин? А доктор Мальвина Уормсер тоже приехала? — безразлично-любезным тоном произнесла Энн, изучая отчет швейной мастерской с ббльшим вниманием, чем он того заслуживал. — Что ж… проводите его ко мне. Он не сказал, по какому делу?

— Добрый день, доктор Виккерс, — сказал он, входя.

Вид у него был хмурый, посеревший. Синий двубортный пиджак, стоячий крахмальный воротничок, аскетически строгий узкий черный галстук. На носу до смешного огромные очки в роговой оправе, в руке трость.

Все-таки он удивительно хорош в любом варианте — даже вот такой, официально-элегантный и подтянутый; и синий габардиновый костюм сидит на нем почти так же ловко, как старый свитер и замасленные штаны, в которых он щеголял в Виргинии.

Мисс Фелдермаус, сгорая от любопытства, вертелась в кабинете; Энн нетерпеливым жестом отправила ее за дверь.

Барни поспешно поцеловал ее, а она пробормотала:

— Ты с ума сошел, — и тут же поцеловала его сама.

— Я не выдержал, — сказал он. — Мона. Я решил держаться сердечно и даже нежно. Но едва она ступила на пристань, она посмотрела мне в глаза со своим знаменитым всепрощающим видом и сказала — о боже!_______________________________________ сказала таким вежливым голосом: «Надеюсь, я не очень огорчила тебя тем, что вернулась так быстро». Я объявил ей, что мне пора в суд, и примчался сюда. Я уже бегу. Просто мне захотелось повидать тебя на минутку — вот просто так, глотнуть один глоток и уйти. Пообедаем в шесть? Да брось все это! Договорились: в шесть, у Бреворта, а потом, с божьей помощью, я отправлюсь на Лонг-Айленд питаться колотым льдом!

И вот он уже открывает дверь и с порога громко говорит, чтобы слышали все насторожившиеся уши:

— Поверьте, мне очень тяжело было выносить ей такой приговор. Но я убежден, что вы здесь сделаете из нее человека. Очень жаль, что я сейчас не имею времени осмотреть тюрьму. Всего хорошего, доктор Виккерс.

И вот его уже нет.

Энн рассмеялась, вспоминая его очки; рассмеялась от радости, что он остался здесь: ведь теперь ее кабинет всегда будет наполнен его присутствием. А потом ей захотелось заплакать — над трагедией Безупречной женщины, которую бог покарал, послав ей рыжебородого супруга; над трагедией этого рыжебородого супруга, который страдает оттого, что женат на такой безгрешной, великодушной, сдержанной и безнадежно глупой женщине; и над трагедией Энн Виккерс, которая в любую минуту при столкновении этих противоборствующих сил рискует оказаться раздавленной-и жалобный визг Рассела Сполдинга только усугубит ее смертные муки…

Три с половиной недели спустя у нее появились основания предположить, что она ждет ребенка.

ГЛАВА XL

Теперь она твердо решила рожать. Мысль о том, чтобы еще раз убить Прайд, даже не приходила ей в голову. Может быть, потому, что на этот раз должно было выйти в свет солидное, надежное издание Прайд под редакцией Барни — не жиденький томик в дешевом переплете, который мог бы появиться при участии Лейфа Резника; может быть, потому, что теперь, сознавая собственное малодушие, она могла предъявить миру в качестве законного отца беднягу Рассела, тогда как в прошлый раз у нее не было мужа, чтобы заткнуть глотку сплетникам; может быть, потому, что она искренне, примерным образом раскаялась в содеянном убийстве и пришла к мудрому смирению; а может быть, потому, что для нее, сорокалетней женщины, это была последняя возможность иметь ребенка — кто знает! Она не знала и сама. Не исключено, что все четыре причины, осложненные десятком других побуждений, сыграли свою роль. Но Энн не пыталась разграничить их, не ломала над ними голову и не выдумывала для себя позу безупречной добродетели. Она просто ходила, распевая от радости: «У меня будет Прайд! У меня будет дочка! У меня будет дочка от Барни!»