Энн Виккерс

Он смотрел на нее в упор — с откровенной, насмешливой дерзостью, как умел смотреть один Адольф Клебс; в его глазах можно было прочесть, что она женщина весьма привлекательная, даже красивая и что он с удовольствием пожил бы с ней и вне стен ее «уютной тюрьмы».

— Не надо шутить, — взмолилась Энн. — У меня сегодня на редкость неюмористическое настроение.

— Стосковались по своему Расселу? Или просто скучаете?

— То есть…

— Вот именно. Мне все известно. Это входит в обязанности политического деятеля. Я вас сразу узнал, когда пришел сюда. Мы с вами были на одном банкете, года два назад — в Ассоциации Весталок, вы еще сидели за последним столиком справа от председателя, между… Стойте, стойте, не подсказывайте! — Он сухо и звонко прищелкнул короткими пальцами. — Между доктором Чарли Саргоном и деканом Нью-Йоркского университета. И пока я с ученым видом разглагольствовал о юридических проблемах, связанных с авиацией — да, да, именно! — я все время смотрел на вас: вы курили турецкие папиросы, и портсигар у вас был кожаный, по-моему — итальянский или венский, и вот я смотрел и думал, как приятно вас целовать — целовать губы, полные жизни, а не отсыревший пергамент, как у всех остальных женщин в этом заплесневелом городе! Но, разумеется, я, как подобает праведному судье, тотчас прогнал эти грешные мысли.

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза. То, что он говорил, было убийственно точно. Она вдруг почувствовала себя ужасно беспомощной, особенно когда он рассмеялся и покровительственно взял ее за руку.

— К чему притворяться? Вы же сами знаете, мисс Виккерс, что так называемые передовые женщины — да хранит их господь, они, конечно, все до единой честные, самоотверженные, святые души, — что они становятся почти всегда холодными, трусливо-осмотрительными или откровенно деспотичными; они либо находят удовлетворение в том, что помыкают своими безропотными подчиненными, либо требуют, чтобы в обществе им оказывались королевские почести. Но вы, сказал я себе, но мисс Виккерс — совсем другое дело: при всей своей учености она прелесть — все та же прелестная длинноногая девчонка-сорванец, какой была в детстве, — да, да, Энн, бог действительно наградил меня истинно ирландским красноречием, как вы намерены были заметить!

И он снова тихонько засмеялся и крепче сжал ее руку.

Она растерянно улыбнулась ему и виноватым голоском призналась:

— Наверно, я и правда сказала бы что-нибудь насчет красноречия… Что делать! А вы действительно ирландец?

— На четверть. А на другие три четверти поровну — лондонский рыботорговец, швед и австрияк. Но по примеру всех деятелей из Таммани-холла, вроде Эла Смита, который на самом деле Шмидт, я ex officio[190] ирландец — точно так же, как Герберт Губер ex officio стопроцентный айово-калифорнийский янки. Можно написать диссертацию о новом способе решения проблемы расовых меньшинств: перекрашивать прапрадедов в соответствии с требованиями вашего нынешнего конкретного местожительства. Но вы велели не шутить. Так вот, дорогая, я без всяких шуток хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали для одной девушки, Кармы Кратвич. Помните, стенографистка, двадцать два года? Мне пришлось засадить ее за подделку чека на какую-то пустяковую сумму. К сожалению, иного выхода у меня не было. Велел прийти ко мне, как только ее выпустят. Она пришла и рассказала, что в жизни ни один человек не относился к ней так, как вы. Что когда вы стали в Стайвесанте начальником, вы взяли ее работать в контору, давали ей книги, приглашали пить чай. Эта девушка на вас просто молится. Она начала новую жизнь, и у нее жених, отличный парень — да вы, наверное, знаете.

— Знаю. На прошлой неделе я угощала их пивом с гренками.

— Это на вас похоже! Карма мне заявила, что, будь она мужчиной, непременно женилась бы на вас, даже если бы ей ради этого пришлось совершить парочку убийств. Слушайте, Энн, вы не знаете, в каком священном тайнике, в каком благословенном закутке холодильника держат в этом доме джин? Раньше чем через час Мальвина его не выдаст.

В кухне он отпил всего глоток, но долго смаковал его, запрокинув голову; и Энн подумала, что его бородка похожа на подстриженную ассирийскую.

— Давайте удерем, Энн. К чему нам слушать все эти разговоры? А понадобится что-нибудь узнать, так, слава богу, печатные машины пока еще работают. Поедемте куда-нибудь. Для марта погода великолепная. Ну как, поехали?

— Поехали.

Доктор Уормсер чуть-чуть склонила голову набок, когда Энн и Барни Долфин подошли попрощаться. Энн вдруг почувствовала себя юной и виноватой — и это было приятно.

Они сели в кремовый автомобиль с низко опущенными красными кожаными сиденьями, длинный, как паровоз. Барни вытащил из багажника меховую полость и заботливо укутал Энн. Его прикосновения не были многозначительными — он действовал быстро и бесстрастно, как кучер.

— Мы едем в какое-нибудь определенное место? — спросила она.

— Не знаю. Пока на Лонг-Айленд. По дороге, если замерзнете, остановимся погреться. Между прочим, меня зовут Барни Долфин.

Много миль они проехали в молчании. Машина промчалась по мосту Пятьдесят девятой улицы, откуда открывалась панорама небоскребов ниже по реке. Была полночь, но кое-где на невероятной высоте еще светились пятна окон: пятидесятый этаж, шестидесятый… Кто остается в такой поздний час на этих высокогорных плато? Отчаявшийся банкрот, победоносный делец-кондотьер, плетущий сети для новых жертв, или, может быть, двое влюбленных конторских служащих, избравших воздушные башни местом своих свиданий? Они пролетели мимо стандартных лавок и однообразных жилых домов, миновали холмистую пустыню, где были свалены миллионы тонн городской золы, вырвались на шоссе и почувствовали соленое дыхание пролива. От всего мира остался только узкий тоннель света, справа и слева — песчаные обочины и низкорослые деревья, а впереди — гигантский кремовый капот автомобиля. Мотор работал прекрасно и только торжествующе жужжал, когда стрелка спидометра приближалась к шестидесяти милям.

Под меховую полость стал забираться пронизывающий холод. Когда у Энн по коже побежали мурашки, Барни остановил автомобиль и молча протянул ей фляжку. Она отпила несколько глотков превосходного виски. Он плотнее закутал ее плечи, и машина снова рванулась вперед. Теперь он заговорил — уже не дурачась, как у Мальвины, а медленно, сосредоточенно, как будто снедаемый какой-то заботой.

— Нравится, Энн?

— Очень!

— И мне. Это мой любимый способ спасаться от действительности. Ничего, если наша поездка немного затянется?

— Да как сказать…

— Завтра вам предстоят какие-нибудь неотложные дела?

— Еще бы! Как всегда! Заключенная номер 3701 ворует дверные ручки — для практики (все остальное не отвинчивается). Номер 3921, по-видимому, где-то достает героин. Номер 3966 вдруг впала в религиозный экстаз и написала мне послание, где утверждается, что архангел Гавриил не одобряет моих действий. Миссис Кист, моя заместительница, снова обиделась, потому что я была с ней резка, — и теперь нос у нее вдвое краснее обычного. Новый способ приготовления рагу с овощами оказался никуда не годным. Пятидесятники желают устраивать моления в тюремной церкви непременно в часы, отведенные для католической мессы — у нас, кажется, демократическая страна, и что это я себе позволяю — уж не агент ли я папы римского? Неотложные дела… Все они неотложные!

— В таком случае не будем пока поворачивать. Я завтра в суд не иду, так что если и устану — неважно, а для вас это хороший отдых.

Его руки лежали на руле почти небрежно. Он вел машину с такой же естественностью, с какой люди едят и пьют. Он не спускал глаз с дороги, но в его взгляде не чувствовалось лихорадочного напряжения. И ей пришло в голову — забавно, столько лет она о нем не думала и вдруг вспомнила! — что, наверное, вот так же водит машину Адольф Клебс, если он еще жив.

190

По обязанности, по долгу службы (лат.).