Энн Виккерс

По коридору уже спешил доктор Олстайн — невысокого роста, плотненький, с добрым, чуть нервным взглядом. Китти не замедлила подать голос:

— Привет, док! Случайно не вы ко мне подъезжали в кабаке на той неделе?

— Ничего подобного! — выпалил доктор с непрофессиональной горячностью.

— Не вы? А, значит, другой какой-то еврейчик, вроде вас. Ну, Энни, выходит, ты с этим докторишкой на пару теперь начнешь меня обламывать! Чтоб я была такое же барахло, как вы оба! Эх, мисс Виккерс! Доктор Виккерс! Стерва недорезанная!

Доктор Олстайн не выдержал:

— Доктор, разрешите, я…

— Не смейте! — перебила Энн.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, но она останется в изоляторе.

— Слишком большая для нее честь! Доктор, прослушайте историю болезни вашей новой пациентки. Моя приятельница Китти Коньяк страдает манией величия. Я ее помню еще по Копперхеду. Но она женщина неглупая и толковая, и хорошо, если бы после выписки из нашего санатория она смогла устроиться в какое-нибудь приличное ателье мод или дамских шляп. Дело у нее пойдет. Но прежде нам с вами придется убедить ее, что мы ей не враги, а это не так-то легко… И для начала надо будет раз навсегда отучить ее от наркотиков. Вы не сердитесь, Китти? Мне очень неприятно, что приходится так грубо, но вы же сами понимаете…

А Китти Коньяк всхлипывала и повторяла:

— Сволочь, сволочь! Ничем тебя не проймешь!

В лифте Энн корила себя: «Энни, ты вела себя на редкость гнусно. Разыграла этакую добренькую, всепрощающую благодетельницу. И перед кем? Перед Китти Коньяк. Бедная Китти! Вот доктор Олстайн держался по-человечески — по крайней мере вышел из себя. Мисс Виккерс! Доктор Виккерс! Лидер женского движения!

Недоучка несчастная! И тебе еще вручают дипломы! Знали бы они!»

С такими мыслями Великая женщина доехала до дому — на метро, потому что мало кто из великих женщин позволяет себе разоряться на такси, — и у себя в комнате, присев у телефона, продолжала раздумывать: «Неплохо было бы сегодня вечером куда-нибудь пойти. Вот, например, позвонил бы какой-нибудь симпатичный человек и пригласил бы в кино или поужинать — как приглашают Тесси Кац или Верди Уоллоп!»

На ужин Энн, как обычно делают одиноко живущие женщины, вскипятила себе чаю и поджарила гренки; и, стоя с чашкой в руках у кухонной раковины, размышляла:

«Забавно: когда телефон трезвонит день-деньской у меня в кабинете, мне хочется его разбить. А сейчас… Господи, не мог уж Линдсей послать к черту своих любителей комнатных растений и заехать ко мне. Комнатные растения! Чушь какая-то! И вообще хорошо, если бы у меня был муж, который по вечерам приходил бы домой… ну, не каждый вечер, а так, иногда, неожиданно. И была бы у меня Прайд. Моя дочурка Прайд. Наверно, я была бы сумасшедшая мать. Отправила бы ее учиться в самую что ни на есть аристократическую школу и гордилась бы, что у нее подружки из самых что ни на есть прекрасных семей, — как любая мамаша в Уобенеки… А вместо этого я убила тебя, Прайд, я гнусно тебя уничтожила — ив результате я доктор Виккерс, начальник тюрьмы! «Я за большие деньги приобрел это гражданство… Павел же сказал: «А я и родился в нем». Гражданство! Свобода! Ничего подобного, за нее надо платить, никто свободным не рождается!»

И Энн заварила себе еще чашку чаю. У чая был горький привкус.

ГЛАВА XXXII

Нынешняя квартира Энн была такой же современной, как Стайвесантский исправительный дом, и, к сожалению, от нее веяло почти таким же холодом. Когда Энн жила вместе с Пэт Брэмбл, хозяйственные заботы ее ничуть не тяготили. Теперь же, когда раз, а то и два раза в неделю ей приходилось произносить речи на торжественных обедах, которые устраивала Лига сближения деревни с городом, или Лига сближения промышленных центров с деревней, или Комитет по трудоустройству преступников с одной судимостью, или Клуб Фи — Тау-Дельта, объединявший выпускниц колледжа Пойнт — Ройял, или Иллинойское общество трезвенников, или Женский социологический кружок имени святого Стефана в Бруклине, или наконец Стайвесантский Независимый союз взаимопомощи; когда сплошь и рядом ей приходилось задерживаться в тюрьме до полуночи; когда репортеры изводили ее телефонными звонками, добиваясь, чтобы она высказалась о влиянии короткой стрижки на рост женской преступности и о взаимозависимости между чтением беллетристики и убийствами на сексуальной почве; когда кокетливые репортерши заезжали выяснить мнение Энн о разводе; когда отбывшие срок арестантки подстерегали ее у дверей, чтобы получить добрый совет и небольшое денежное вспомоществование; когда по вечерам ее посещали страховые агенты, чтобы объяснить ей, с какими опасностями сопряжена ее работа (свои слова они подкрепляли статистическими данными о количестве тюремных служащих, расставшихся с жизнью во время бунтов); когда ежемесячно на ее имя поступало в среднем семьсот пятьдесят тысяч триста тридцать одно письмо от молоденьких девушек, мечтавших получить автограф или узнать, как переселиться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя романтической деятельности на благо общества; когда неизвестно было наперед, появится ли Линдсей в шесть, в семь или в одиннадцать, захочет ли он перекусить не выходя из дому или повезет ее в ресторан; когда у нее не было Прайд и не нужно было думать о спокойной обстановке и свежем воздухе для ребенка; когда, короче говоря, она стала Великой — ив общем одинокой — женщиной, у нее уже не было сил возиться с хозяйством и бесконечными счетами, и она сняла две комнаты в недавно построенном отеле «Портофино», в районе Девяностых улиц в восточной части города, на полпути между тюрьмой и театрально-ресторанным центром.

Отель был не очень большой, но зато там в изобилии имелись мрамор, телефоны, радиоприемники, по-итальянски жизнерадостные курчавые мальчики-посыльные в курточках на блестящих пуговках, как у цирковых обезьянок, таинственные длинноусые старички-мастеровые в синих комбинезонах, которые с обреченным видом, волоча мешок с инструментом, вечно шли по коридорам исправлять какие-то поломки и почти никогда не доводили дело до конца, великолепные персидские ковры и менее великолепные японские гравюры, запасы безалкогольных напитков на много лет вперед и сонные телефонистки с их вечным «Алло-о? Он куда-то вышел, ладно, я передам».

Номер Энн отличался той несколько суровой и деловитой чистотой, которую придает жилью сочетание железобетона и грубой штукатурки. Окна были высокие, стрельчатые, с металлическим переплетом. Из них открывался вид на Ист-Ривер, откуда доносились призывные хриплые гудки пароходов, отправлявшихся — так думала Энн — в Севилью, Гетеборг и Мангалор.[141] Цементный, покрытый линолеумом пол был тверд, как камень. Бесцветные стены взмывали ввысь и где-то далеко наверху смыкались со строгими скрещениями прямоугольных оштукатуренных балок.

Энн попробовала создать какой-то уют, окружив себя немногими уцелевшими у нее старыми и милыми вещами. Была тут кушетка, на которой когда-то дремал по воскресеньям профессор Виккерс. Было принадлежавшее ему собрание сочинений Диккенса. «Дэвид Коппер — филд» — та самая книжка, которую Энн впервые прочла в десять лет и с тех пор каждый год перечитывала: «Дети подводного царства» — подарок отца, и «Королевские идиллии» с надписью Глена Харджиса. Четыре кресла, столики, удобные лампы для чтения. Полки с книгами в мрачных, бурых переплетах — криминология, пенология, психология и всякие другие заумные и мрачные науки, в которых Энн черпала мудрость.

Кроме большой комнаты, была еще спальня — пожалуй, поменьше ее детской в Уобенеки — и ванная, такая тесная, что там помещался только душ. И крохотная кухня — Нью-Йорк по величине считался первым городом мира, и потому в кухне не хватало места ни для плиты, ни для рядов сверкающих кастрюль, но зато там был чудесный электрический кофейник. И еще был толстый кот по имени Джонс.

141

Мангалор — порт в Индии.