Энн Виккерс

Впрочем, ее предположение, что в Копперхед-Гэпе никогда не построят отдельный корпус для женщин, не оправдалось. После 1925 года, когда Энн уехала из Копперхеда, там возвели новое отдельное здание для женщин, со светлыми, просторными камерами, с хорошо оборудованным помещением для больных, с превосходными душевыми. Контракты с рубашечными подрядчиками были расторгнуты, и женщин перевели на работу в большом огороде и в учебных швейных мастерских. Эта новая тюрьма была построена несколько лет назад. Однако ныне, в 1932 году, со дня ее открытия прошло уже так много времени, что она снова чрезмерно переполнена и в камерах, рассчитанных на одного человека, сидят по две арестантки; половина душевых засорилась, остальные заросли скользкой грязью; красивый кафельный пол в столовой (выложенный зятем начальника тюрьмы Сленка) покрылся трещинами, в которых гнездятся тараканы; в сверкающем больничном помещении нет микроскопа, не хватает постельного белья, а зимой еще и тепла, ибо паровое отопление (установленное двоюродным братом бывшего губернатора Голайтли) попросту не работает… Старшей надзирательницей все еще состоит миссис Битлик. Поскольку ни у кого из ее подчиненных почти не остается времени для преподавания, зимой, когда нельзя занять арестанток работой на огороде, большая их часть сидит сложа руки, и миссис Уиндлскейт начинает высказываться в том духе, что было бы гораздо лучше, если бы «так называемые реформаторы» не вмешивались не в свое дело и не отменили хорошую, здоровую, укрепляющую характер работу в рубашечной мастерской.

Начинаниям Энн больше всего мешала уверенность капитана Уолдо, миссис Битлик и других надзирательниц (уверенность, по ее мнению, совершенно искренняя), что условия жизни в тюрьме вовсе не так уж плохи. (Доктор Сленк видел и думал нечто совершенно иное, но это не имело значения, ибо он был политиком.)

— Мне кажется, здесь следовало бы произвести небольшую уборку, — тактично заметила Энн, обращаясь к миссис Битлик.

— Уборку? С какой стати? Здесь и так чисто! — удивилась та.

— Ничего подобного!

— Да что вы!.. Честное слово, не понимаю, откуда вы набираетесь таких глупостей.

— Давайте пойдем и посмотрим.

Энн принялась тыкать пальцем в то, что казалось ей досадными изъянами в величественном ансамбле Копперхед-Гэпа и его женского отделения (а ведь и в самом деле сомнительно, замечала ли миссис Битлик эти мелочи прежде). Ночные параши в камерах издавали слабый, но тошнотворный запах, который пропитывал тюрьму днем и ночью, из года в год. Дневные уборные текли, и испражнения просачивались на пол. Для мытья, а также для стирки белья и чулок (тюремная прачечная принимала только форменные платья) имелись всего лишь две ржавые железные ванны, причем обе были установлены так неудачно, что грязная вода никогда полностью не стекала. Постельные принадлежности, большей частью черные от грязи, переходили от одной арестантки к другой нестираными. Иногда после больной сифилисом или открытой формой туберкулеза они попадали к девушке, которая, хоть и нарушила местные обычаи, была тем не менее молодой, здоровой и полной жизни. Матрацы кишмя кишели клопами. В большую часть камер со дня постройки тюрьмы ни разу не проникал солнечный луч. Если у больной арестантки начиналась рвота — а чтобы ее вызвать, достаточно было вечного запаха параш, — убрать за ней было некому, кроме нее самой, когда она поправлялась.

Когда Энн заставила миссис Битлик обратить внимание на все эти подробности, та, казалось, очень удивилась, хотя видела их каждый день. Вернувшись в свой кабинет, она помолчала, а затем торжественно изрекла:

— Да, может, вы и правы. Пожалуй, не мешало бы немножко прибрать. Я еще раз напомню доктору Сленку, чтобы он распорядился отремонтировать эти уборные. Я ему уже говорила — в прошлом году, но это как-то выскочило у нас из головы. Но, мисс Виккерс, вы должны принять во внимание, что мы с вами привыкли жить в чистоте и уюте. А эти свиньи-заключенные ни о чем таком понятия не имеют! Господи, да им на все это попросту наплевать!

Энн не сомневалась, что тюрьма наводнена наркотиками — героином, кокаином и морфием. Она подозревала, что ими торгует Китти Коньяк. Она не поручилась бы и за доктора Сорелла, чья доброта и слабость могли оказаться не менее убийственными, чем сила и порочность Китти. Но, докладывая об этом миссис Битлик, она не назвала никаких имен.

— Ну, что ж, — безмятежно ответила миссис Битлик. — Если вы кого-нибудь поймаете, вы только скажите, и мы сейчас же отправим их в темную. Старайтесь за ними следить, и вообще возьмите глаза в зубы.

Что оставалось делать Энн? Не могла же она стать доносчицей?

О тщательном медицинском осмотре, о правильном и систематическом лечении наркомании, сифилиса, туберкулеза, психозов и неврозов не могло быть и речи. На попечении доктора Сорелла находилось тысяча девятьсот мужчин и сто женщин, а помогали ему два необученных санитара да еще пара эскулапов из Олимпус-Сити, — они работали в тюрьме по совместительству и рассматривали заключенных как низший вид млекопитающих, которых надо лечить хинином, слабительными и бранью. Доктор Сорелла был хорошим врачом, когда он не был пьян, но доктор Сорелла бывал пьян очень часто.

Было бы неверно утверждать, что каждый, кто попадал в Копперхед-Гэп после первой судимости, обладая лишь любительскими познаниями в области правонарушений, усваивал в этом университете порока новые, более хитроумные способы совершать преступления, познавал наслаждения наркомании и проституции или про-, никался убеждением, что его долг — расквитаться с обществом, погрязнув в еще более гнусных пороках. Отнюдь не каждый. Некоторые арестанты были настолько ошеломлены и запуганы, что вообще лишились способности усваивать что бы го ни было. Однако не подлежит сомнению, что не было ни единого человека, кто бы вышел из Копперхед-Гэпа, не расстроив себе здоровье, не испытывая по этому поводу возмущения и не приобретя способности сеять заразу среди Добропорядочных Граждан, которые взрастили его на свою же погибель.

Миссис Битлик нисколько не оскорбилась, услышав заявление Энн о тайной торговле наркотиками. Она просто со скучающим видом от нее отмахнулась. Но зато она страшно оскорбилась, возмутилась и преисполнилась ужаса, стыда, недоверия и вообще праведного методистского гнева, когда Энн робко спросила ее, нельзя ли принять какие-нибудь меры против гомосексуализма в тюрьме. Энн знала, почему Китти Коньяк устроилась в одной камере с Глэдис Стаут; она знала, почему гнусная старуха, бравшая на воспитание младенцев и жившая близ Кэтемаунт-Фолс, в домике, окруженном настоящим кладбищем, была так приторно любезна с молоденькими карманницами.

С ужасом выслушав Энн, миссис Битлик возопила:

— В жизни не слыхивала подобных гадостей! Мисс Виккерс, мне очень неприятно это говорить, но у вас грязные мысли! По-моему, вам не следует оставаться в этой тюрьме! Лучше бы вам отсюда уехать! Страшно подумать, какое влияние вы можете оказать на заключенных! Гомо… Я об этом читала, но никогда в жизни не видела человека, который осмелился бы произнести это гнусное слово вслух!

— Что за вздор! — сказала Энн и пошла прочь, и с этого дня миссис Битлик стала смотреть на* нее волком.

И вот молоко снова начало синеть, а когда Энн еще раз попросила дать ей людей для уборки камер, ей отказали. Она не знала, что делать. Преодолеть стену общественного равнодушия и узаконенной ненависти было ей не под силу. Потребовалось некоторое время, чтобы она с этим смирилась. В ней жила смутная, почерпнутая, очевидно, из романов уверенность, что решительный и высоконравственный герой в последней главе всегда побеждает непобедимое.

Было бы приятно сообщить, что, хотя персонал смотрел на Энн с возмущением, быстро переходившим в ненависть, арестантки, напротив, были преисполнены живейшей к ней благодарности.

Н ичего подобного. Какой-нибудь час они радовались, что в камерах стало чище, какой-нибудь день наслаждались более разнообразной едой… хотя большинство предпочло бы не лимонный сок и зелень, а булочки с кремом. Потом они забыли.