Главная улица

Она просыпается опять, когда он ложится в постель.

— Кажется, будто ты ушел всего несколько минут назад!

— Я проездил четыре часа. Сделал женщине операцию аппендицита прямо на кухне. Она чуть не погибла, но мне все-таки удалось вытянуть ее. На волосок была… Да, Барни рассказывал, что он в воскресенье подстрелил десять кроликов.

Он мгновенно уснул — час отдыха перед тем, как снова встать и приготовиться к утреннему приему фермеров, являющихся всегда спозаранку… «Как странно, — подумала она, — то, что для нее было минутой дремотных видений, для него означало дальнюю поездку в чужой дом, где он вскрыл живот женщине, спас ей жизнь».

Нужно ли после этого удивляться, что он презирал бездельников Уэстлейка и Мак-Ганума? Мог ли праздный Гай Поллок понять такое искусство и такую выносливость?!.

Вдруг Кенникот проворчал:

— Четверть восьмого! Ты не собираешься вставать к завтраку?

И сразу он превратился из героя и труженика науки в обыкновенного раздражительного человека, которому не мешало бы побриться. Они пили кофе, ели лепешки и колбасу и говорили о том, какой ужасный пояс из крокодиловой кожи завела себе миссис Мак-Ганум. За будничными хлопотами забылись и ночные фантазии и утреннее отрезвление.

Человек с поврежденной ногой, которого привезли с фермы в воскресенье, показался Кэрол знакомым. Он сидел в качалке, в глубине дровяного фургона, и его бледное лицо было искажено болью, которую усиливала тряска от езды. Больная нога была вытянута и лежала на покрытом попоной ящике из-под крахмала. Невзрачная, но бодрая фермерша правила лошадью и помогла Кенникоту ввести ковылявшего мужа в дом.

— Хэлвор Нельсон хватил себя топором по ноге: изрядная рана, — сказал Кенникот.

Кэрол убежала в другой конец комнаты и по-детски разволновалась, когда ее послали за полотенцем и тазом воды. Кенникот усадил фермера на стул и сказал:

— Ну вот и хорошо, Хэлвор! Не пройдет и месяца, как вы снова будете чинить заборы и тянуть водку!

Жена его с равнодушным выражением лица сидела на диване. Мужская кожаная куртка, из-под которой выглядывали какие-то кофты, делала ее неуклюжей. Шелковая с цветочками косынка сползала на морщинистую шею. Белые шерстяные перчатки лежали на коленях.

Кенникот стащил с пораненной ноги толстый красный «немецкий» носок, потом бесконечное множество других, из серой и белой шерсти, и, наконец, намотанный спиралью бинт. Нога была нездорового, мертвенно-белого цвета, с черными примятыми волосками, и на ней вздувшаяся багровая полоса. Кэрол содрогнулась. Это уже не было человеческой плотью, розовым сверкающим атласом, воспеваемым влюбленными поэтами.

Кенникот осмотрел рану, улыбнулся Хэлвору и его жене и протянул:

— Как это вас угораздило? Лучше и нарочно не сделать!

Нельсоны умоляюще смотрели на него. Фермер мигнул жене, и она осведомилась похоронным тоном:

— Сколько же мы будем должны вам, доктор?

— Что ж… сейчас прикинем: один выезд и два приема у меня на дому. Выходит, всего что-то вроде одиннадцати долларов, Лина.

— У нас сейчас туговато с деньгами, доктор!

Кенникот подошел к ней, потрепал ее по плечу и прогремел:

— Э, бросьте, милая! Не беда, если я и вовсе ничего не получу! Заплатите мне осенью, когда снимете урожай… Кэрри! Может, вы с Би сварганите Нельсонам по чашке кофе и по куску холодной телятины? Им предстоит длинный путь по морозу.

Кенникот уехал с утра. У Кэрол глаза устали от чтения. Вайда Шервин не могла прийти к чаю. Кэрол скиталась по дому, тусклому и пустому, как улица за окном. Проблема «Будет ли Уил к ужину дома или мне придется сесть за стол одной?» играла в домашнем укладе большую роль. Шесть — был твердо узаконенный час для ужина, но в половине седьмого Кенникота все еще не было. Вопрос обсуждается совместно с Би: не задержался ли он на родах? Не вызван ли куда-нибудь еще? Не навалило ли за городом столько снега, что пришлось взять повозку или даже сани вместо автомобиля? В городе-то подтаяло, но все-таки…

Вдруг клаксон. Автомобиль подлетел к дому еще раньше, чем затих звук.

Кэрол подбежала к окну. Машина казалась чудовищем, отдыхающим после сказочного полета. Фары заливали светом куски льда на дороге, так что даже от мелких льдинок падали тени, как от горной цепи. Задний фонарик очерчивал рубиновый круг на снегу. Кенникот уже открывал дверь, крича:

— Вот и я, девочка! Застревал раза два, но ничего, выкарабкивался и наконец добрался. Живо за стол! Есть хочу!

Она бросилась к нему, стряхнула снег с его шубы.

Мех был гладкий, но холодил пальцы. Весело окликнула Би:

— Все в порядке! Он дома! Мы идем ужинать!

Жена доктора не видела ни аплодирующей аудитории, ни хвалебных рецензий, ни почетных степеней, которые говорили бы об успехах мужа. Но она видела письмо, написанное немцем-фермером, только что переехавшим из Миннесоты в Саскачеван:

«Драгой сэр, как ви лечиль меня несколько недель и узналь, что у меня болит, так я за то самое хочу вас благодарить. Здешний доктор говорил, что он думал у меня болит, и он давал мне лекарства, но оно не помогал, как что ви давал. Он говорит, что мне больше не надо лекарства. Что ви думайт?

Вот я уже принималь все полтора месяц, и мне не лучше. Так я хочу знайт, что ви думайт. А я чувствую так нехорошо вкруг живот после еды, и боль вокруг сердца, и стреляйт в руку, после еды часа три слабость, и в голове кружение, и боль. Так сообщите мне, что вы думайт про меня, я сделаю, как ви сказайт».

Кэрол встретила в аптекарском магазине Гая Поллока. Он взглянул на нее, как будто имел на это право, и мягко сказал:

— Я совсем не видел вас последнее время!

— Да. Я несколько раз ездила с Уилом за город. Он очень… Вы знаете, люди вроде нас с вами не способны понимать таких, как он. Мы изощряемся в критике и бездельничаем, а он в это время спокойно делает дело.

Она кивнула ему, улыбнулась и занялась покупкой борной кислоты. Он поглядел на нее и тихо вышел.

Когда она заметила, что он исчез, ей стало немного не по себе.

Она соглашалась (иногда) с Кенникотом, что бриться в присутствии жены и надевать корсет в присутствии мужа нисколько не вульгарно, а наоборот, означает здоровую безыскусственность семейной жизни и что напускная стыдливость может только раздражать. Кэрол мало смущало, если он часами сидел в гостиной в одних носках. Но она и слышать не хотела его теорий о том, что «все эти романтические тонкости — сплошной вздор; приятно, пока ухаживаешь, но заниматься такими вещами всю жизнь ни к чему».

Она придумывала всякие сюрпризы, игры, чтобы как — нибудь разнообразить дни. Связала изумительный лиловый шарф и спрятала под его тарелку. Найдя подарок, он смутился и пробормотал:

— Неужели сегодня годовщина свадьбы или что — нибудь такое? Черт, я, кажется, забыл!

Однажды она наполнила термос горячим кофе, уложила в коробку только что испеченные Би пирожки и в три часа дня отправилась к мужу в приемную.

Она спрятала пакеты в передней и заглянула внутрь.

В приемной было неуютно. Кенникот унаследовал кабинет от предшественника и только добавил белый эмалированный операционный стол, стерилизатор, рентгеновский аппарат и портативную пишущую машинку. Приемная состояла из двух комнат: комнаты для ожидания с жесткими стульями, шатким сосновым столом и теми неизвестными журналами с ободранной обложкой, которые можно найти только в приемных у врачей; и комнаты позади нее, которая выходила на Главную улицу и представляла собой одновременно регистратуру, кабинет и операционную, с бактериологической и химической лабораторией в особой нише. Полы в обеих комнатах были дощатые, голые, а мебель темная и облупленная.

Доктора ждали две женщины, сидевшие тихо, словно парализованные, и мужчина в железнодорожной форме, который левой загорелой рукой поддерживал забинтованную правую. Втроем они уставились на Кэрол. Она скромно присела на жесткий стул, чувствуя себя легкомысленной и лишней.