Главная улица

— Конечно, такой пустяк, как Хью, не имеет значения!..

— Нет, имеет очень большое значение, и поэтому я возьму мальчика с собой.

— А если я не соглашусь?

— Ты? Согласишься!

— Гм… Кэрри, чего тебе, собственно, не хватает? — безнадежным тоном пробормотал он.

— Ну, скажем, интересных разговоров!.. Нет, кое-чего посерьезнее. Мне здесь тесно, я не могу довольствоваться даже самой целебной грязью.

— А ты знаешь, что никто еще не решал задачи, убегая от нее?

— Возможно. Только я по-своему понимаю слово «убегать». Я не называю… Ты представляешь себе, какой огромный мир существует вне Гофер-Прери, где ты держал бы меня всю мою жизнь? Может быть, когда — нибудь я вернусь, но только в том случае, если у меня будет то, чего нет сейчас. И пусть даже я убегаю из трусости — хорошо, называй это трусостью, называй как угодно! Слишком долго моими поступками управлял страх перед обидными прозвищами. Я уезжаю, чтобы иметь душевный покой, чтобы мыслить… Я… я уезжаю. Я имею право на свою жизнь.

— Я тоже имею право на свою жизнь!

— Ну так что же?

— Я имею право на свою жизнь, а моя жизнь — это ты! Ты стала для меня всем. Будь я проклят, если я согласен с твоими сумасшедшими взглядами, но я слишком привык к тебе. Об этом ты, конечно, не думаешь, когда рвешься в эту свою «богему», к «свободной любви», к «самовыражению» и ко всей прочей дребедени?

— Ты имеешь на меня право, только пока ты можешь меня удержать.

Он растерянно поглядел на нее.

Целый месяц они все это обсуждали. Каждый неоднократно задевал самолюбие другого, иногда оба бывали близки к слезам, и неизменно он повторял банальные фразы о ее долге, а она — столь же банальные фразы о свободе. Несмотря на это, открытие, что она в самом деле может уехать от Главной улицы, было для нее сладостно, как первая любовь. Кенникот все не давал окончательного согласия. В лучшем случае он предлагал подлежавшую огласке версию, «что она уезжает ненадолго, желая познакомиться с жизнью восточных штатов в военное время».

Она выехала в Вашингтон в октябре, перед самым концом войны.

Вашингтон она выбрала потому, что он пугал ее меньше чем шумный Нью-Йорк, потому, что она надеялась найти здесь тихие улицы, где Хью мог бы играть, и потому, что в напряженной военной обстановке, требующей тысяч временных служащих, она могла бы найти случай вступить в мир канцелярий и контор.

Хью должен был отправиться вместе с ней, несмотря на плач и бесконечные причитания тетушки Бесси.

Кэрол приходило в голову, что на Востоке она может встретить Эрика, но это была мимолетная, быстро забытая мысль.

Последнее, что она видела на платформе станции, был Кенникот, который добросовестно махал ей рукой. На лице его отражалась такая растерянность и тоска, что он не мог улыбаться и только кривил губы. Она махала ему с площадки вагона, а когда он наконец исчез из виду, готова была спрыгнуть на полотно и побежать к нему обратно. Она думала о тысяче знаков внимания, которых она не успела ему оказать.

Она получила свободу, но эта свобода была пуста. Величайший момент в ее жизни оказался наиболее тягостным, тоскливым, но все-таки прекрасным, ибо вместо того чтобы скользить вниз, ей предстояло взбираться куда-то вверх.

«Я бы не могла этого сделать, если бы не доброта Уила, если бы он не дал мне денег». Но в следующий миг эту мысль вытеснила другая: «А многие ли женщины, имея деньги, сидели бы дома?»

Хью захныкал:

— Мама, мне скучно! — Он сидел рядом с ней на красном плюшевом диване, живой, трехлетний мальчуган. — Мне надоело играть в поезд. Давай играть во что-нибудь другое. Пойдем в гости к тете Богарт!

— Ну нет! Разве ты любишь миссис Богарт?

— Да. Она угощает меня пряничками и рассказывает про боженьку. Ты никогда не говоришь мне про боженьку. Почему ты никогда не рассказываешь мне про боженьку? Тетя Богарт говорит, что я стану проповедником. Можно мне быть проповедником?

— О, пожалуйста, подожди бунтовать, пока не перестанет бунтовать мое поколение.

— Что это такое — поколение?

— Это один из лучей, озаряющих мир духа.

— Глупости!

Это был серьезный, прямолинейный человечек, не понимавший шуток. Она поцеловала его нахмуренный лобик и подумала: «Вот я убежала от мужа, после того как была влюблена в никчемного молодого шведа и высказала ряд безнравственных суждений, — все, как в романе; и мой собственный сын упрекает меня в том, что я не дала ему религиозного воспитания. Но моя повесть развивается не так, как положено: я не пришла в отчаяние, и никто меня не спасет при драматических обстоятельствах. Я уезжаю все дальше и дальше и наслаждаюсь этим. Я с ума схожу от радости! Гофер-Прери исчез где-то позади, за полями и облаком пыли, а я смотрю вперед!

Она продолжала свои мысли вслух, обратившись к Хью:

— Крошка, ты знаешь, что мы с тобой найдем там, за голубым горизонтом?

— Что? — решительно спросил мальчик.

— Мы найдем там слонов с золотыми башенками, из которых выглядывают юные магарани в рубиновых ожерельях, мы найдем там море, которое восход расцветит, как грудку горлицы, мы найдем там белый с зеленым дом, полный книг и серебряных чайных сервизов…

— И прянички?

— Прянички? Ну, конечно, и прянички! Довольно с нас хлеба и каши. Когда пряничков много, от них тошнит, но еще хуже тошнит, если их вовсе не есть!

— А вот и нет!

— О, конечно, маленький Кенникот!

— Да, — сказал Кенникот-второй и прикорнул у ее плеча, засыпая.

«Неустрашимый» по поводу отъезда Кэрол писал: «Миссис Уил Кенникот с сыном Хью отбыла в субботу поездом № 24 на несколько месяцев в Миннеаполис, Чикаго, Нью-Йорк и Вашингтон. Миссис Кенникот сообщила автору этих строк, что до своего возвращения она намерена посвятить некоторое время деятельности в одном из военных учреждений столицы. Бесчисленные друзья уехавшей, знакомые с ее блестящей работой в местном Красном Кресте, предвидят, насколько ценно будет ее содействие тому из военных учреждений, с которым она пожелает завязать деловые отношения. Таким образом, Гофер-Прери прибавляет новую яркую звезду к своему знамени служения родине. Не желая задевать чувства ни одного из наших соседей, мы все же должны сказать, что нигде во всем штате не видим второго города нашего масштаба, который внес бы такой ценный вклад в дело войны. Вот почему следует обратить особое внимание на развитие Гофер-Прери».

«Мистер и миссис Дэвид Дайер, сестра последней миссис Дженни Дэйборн из Джекрэббита и доктор Уил Кенникот устроили во вторник прелестный пикник на озере Минимеши».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Кэрол поступила на службу в «Бюро страхования от военного риска». Несмотря на перемирие с Германией, подписанное через несколько недель по приезде Кэрол в Вашингтон, работа бюро продолжалась. Весь день Кэрол регистрировала входящие бумаги, а потом диктовала ответы на запросы. Это было бесконечное повторение однообразных мелочей, но она считала, что делает «настоящую» работу.

Были у нее и разочарования. Она узнала, что в послеобеденные часы конторская работа смертельно утомительна. Узнала, что любая канцелярия так же полна интриг и сплетен, словно какой-нибудь Гофер-Прери. Узнала, что большинство женщин, служащих в правительственных учреждениях, ведут нездоровый образ жизни, живут в тесных комнатках и питаются как попало. Но она узнала также, что служащие женщины могут знакомиться и заводить себе друзей и врагов так же открыто, как и мужчины, и наслаждаться блаженством, совершенно недоступным домашним хозяйкам, — свободным воскресным днем. Не видно было, чтобы мир нуждался в ее вдохновении, но она чувствовала, что ее письма, ее соприкосновение с заботами людей, рассеянных по всей стране, были частью огромных дел, не ограниченных Главной улицей и кухней, а связанных с Парижем, Бангкоком, Мадридом.