Главная улица

Город восхищался мистером Блоссером не меньше, чем Кэрол возмущалась им. Он был почетным гостем на банкете Коммерческого клуба в «Минимеши-хаузе». В честь этого торжества меню были оттиснуты золотыми буквами (но с множеством опечаток); гостям предлагали сигары, подавали мягкие, влажные ломтики сига из Верхнего озера, сервированные, как филе камбалы. Блюдца кофейных чашек постепенно наполнялись намокшим пеплом сигар, а ораторы говорили о предприимчивости, хватке, силе, здоровой крови, настоящих мужчинах, прекрасных женщинах, об избранной богом стране, о Джеймсе Хилле, благословенной жатве, приросте населения, высоких доходах, об иностранных агитаторах, подрывающих незыблемость американской государственности, о сенаторе Кнуте Нелсоне и стопроцентном американизме.

Председатель — Гарри Хэйдок — представил «честного Джима Блоссера»:

— Дорогие сограждане, я счастлив отметить, что за свое короткое пребывание здесь мистер Блоссер стал моим не только деловым, но и личным другом, и я рекомендую всем вам прислушиваться к советам этого человека, который умеет достигать намеченной цели.

Поднялся мистер Блоссер, похожий на слона с верблюжьей шеей, краснолицый, красноглазый человек со здоровенными ручищами: прирожденный вожак, предназначенный провидением в члены Конгресса, но свернувший на путь более прибыльных почестей, которые приносят земельные сделки. Он улыбнулся своим личным и деловым друзьям и, слегка рыгнув, загудел:

— Несколько дней назад я был чрезвычайно удивлен.

На улицах нашего славного маленького города я встретил самое презренное из божьих созданий, презренней рогатой жабы или техасской гадюки! (Смех.) А знаете, что это было за животное?. Это был недовольный нашими порядками критикан! (Смех и аплодисменты.)

Я хочу сказать вам, мои дорогие, — и это верно, как то, что меня зовут Блоссер, — главное, что отличает американцев от иноземных трусов и хвастунов, — это наша крепкая хватка. Есть ли такое дело, за которое не взялся бы чистокровный богобоязненный homo americanibus? Быстрота и натиск — его девиз! Он добьется своего, хотя бы ему пришлось скакать сломя голову три дня и три ночи, и горе тому ротозею, который попадется ему на пути, ибо он только и успеет, что подумать, откуда это налетел на город ураган, как его унесет! (Смех.)

Но, друзья мои, есть и у нас людишки настолько трусливые и узколобые, что для них всякий, у кого широкие замыслы, — сумасшедший. Они не верят, что Гофер-Прери — да хранит его бог! — можно довести до такого же расцвета, как Миннеаполис или Дулут. Однако позвольте мне теперь же сказать вам, что нет под синим шатром небес другого города, который имел бы такие возможности одним прыжком очутиться в разряде городов с двухсоттысячным населением, как славный маленький Гофер-Прери! И если есть такие размазни, которые не решаются пойти вслед за Джимом Блоссером в великое наступление, то нам их и не надо! Мне кажется, все вы настолько патриоты, что не позволите никому зубоскалить и лягать собственный город, какими бы умниками эти зубоскалы себя ни выставляли, и, кстати, я хочу сказать, что отношу сюда Лигу фермеров и свору социалистов всех оттенков. Мы им скажем: «Вон! Долой! Убирайтесь, пока шкура цела!»-им и всем, кто подкапывается под основы всеобщего благосостояния и покушается на права собственности!

Граждане, даже в этом прекрасном штате, прекраснейшем и богатейшем из всех, есть много людей, которые ходят на задних лапках перед нашим Востоком и Европой и ни во что не ставят наш золотой Северо — Запад. Позвольте мне немедленно заклеймить их любимую ложь. «Ага, — говорят они, — Джим Блоссер утверждает, что в Гофер-Прери жить не хуже, чем в Лондоне, Риме или любом из больших городов? Да откуда он это знает?» А вот откуда: я видел все это! Я знаю Европу от дна до крышки. Пусть не преподносят такую чепуху Джиму Блоссеру! И позвольте сказать вам, что единственные носители подлинной жизни в Европе — это наши ребята, которые там теперь дерутся! Лондон! Я провел в нем три дня и осматривал его по шестнадцать часов в день. И вот что я вам скажу: там нет ничего, кроме тумана и кучи старых зданий, которых ни один американский город не потерпел бы у себя ни минуты. Вы не поверите мне, но там нет ни одного настоящего небоскреба! То же можно сказать и всем этим критиканам и снобам у нас на Востоке, и в следующий раз, когда какой-нибудь хлыщ с Гудзона начнет задирать перед вами нос и бахвалиться, вы можете сказать ему, что никому из нас, предприимчивых людей Запада, и даром не надо их Нью-Йорка!

А веду я вот к чему: я утверждаю, что город Гофер-Прери станет гордостью Миннесоты, самым ярким лучом славы штата Полярной Звезды, и мало того, в будущем и даже в настоящем в нем нисколько не хуже жить, любить и растить потомство, чем в любом другом городе на всем зеленом подножии божьего престола… И в нем довольно и культуры и всего такого. Это правда, поймите меня, полнейшая правда!..

Через полчаса по предложению председателя Гарри Хэйдока клуб единодушно проголосовал за то, чтобы выразить мистеру Блоссеру искреннюю благодарность.

Кампания за процветание началась.

Город стремился к той полезной и современной разновидности славы, которую называют рекламой. На средства Коммерческого клуба был реорганизован и снабжен алой с золотом форменной одеждой городской оркестр. Любительская бейсбольная команда пригласила особого, почти настоящего тренера из Де-Мойна и составила план состязаний со всеми городами на пятьдесят миль кругом.

Жители в качестве болельщиков сопровождали спортсменов в автомобиле с оркестром и знаменем, на котором было написано: «За процветание Гофер-Прери!» Выигрывала ли команда или бывала побита, преданный «Неустрашимый» одинаково надрывался: «Старайтесь, ребята! Дружно! О Гофер-Прери повсюду заговорят! Блестящие успехи нашей непобедимой команды!»

Затем — о, величайшее достижение! — город, устроил «белую дорогу». «Белые дороги» были в моде на Среднем Западе. Они состояли из столбов с украшениями и гроздьями электрических ламп. Такие столбы ставились вдоль двух-трех кварталов Главной улицы. «Неустрашимый» вещал:«Белая дорога» готова! Город освещен, как Бродвей! Речь мистера Джеймса Блоссера! Выходите-ка против нас, города-близнецы, мы ждем вас на арене!»

Коммерческий клуб издал брошюру, написанную знаменитым специалистом, которого прислало одно из рекламных агентств Миннеаполиса, рыжим молодым человеком, курившим папиросы в длинном янтарном мундштуке. Кэрол прочла эту брошюру с некоторым удивлением. Она узнала, что озера Ласточкино и Минимеши приобрели громкую славу своими живописными лесистыми берегами и резвыми щуками и окунями, каких не найти во всей стране; что особняки Гофер-Прери — образцы изящества, благородства и комфорта — окружены знаменитыми великолепными садами; что школа и библиотека Гофер-Прери помещаются в красивых и удобных зданиях и славятся по всему штату; что мельницы Гофер — Прери производят лучшую в Соединенных Штатах муку; что земли окрестных ферм известны своим плодородием; что местный скот принадлежит к самым молочным породам и, наконец, что магазины Гофер-Прери по сравнению с магазинами Миннеаполиса и Чикаго выгодно отличаются огромным выбором предметов роскоши и первой необходимости и неизменно предупредительным отношением расторопных приказчиков. Короче говоря, она узнала, что Гофер-Прери — единственное подходящее место для заводов и оптовых фирм.

— Вот куда я хотела бы поехать — в этот образцовый город Гофер-Прери! — сказала Кэрол.

Кенникот торжествовал, когда Коммерческому клубу удалось залучить в город одну маленькую фабрику, предполагавшую изготовлять деревянные автомобильные рули. Но, увидев предпринимателя, Кэрол сразу поняла, что его приезд не имел большого значения, и, когда через год он прогорел, она неособенно огорчилась.

Фермеры, продавшие свои участки, переселялись в город. Цены на землю поднялись на целую треть. Но Кэрол не находила ни новых картин, ни новых пищевых продуктов в лавках, ни интересных разговоров, ни пытливых умов. Она кое-как терпела прежний невзрачный, но скромный город; тот же город, одержимый манией величия, был невыносим. Она могла ухаживать за Чэмпом Перри и быть по-соседски приветливой с Сэмом Кларком. Однако она не могла аплодировать «честному Джиму Блоссеру». В дни ухаживания Кенникот просил ее сделать город красивым. Если он был теперь прекрасен, как говорили мистер Блоссер и «Неустрашимый», ее работа была окончена и она могла уйти.