Главная улица

— Что вы знаете о сокровенных мыслях людей? Вы играете в облагораживание мира. Разве вы знаете, что значит страдать!

Есть два оскорбления, которых не может вынести человек: когда ему говорят, что он лишен чувства юмора, и еще обиднее — когда ему говорят, что он не знал горя.

— Вы думаете, я не страдаю? — взбешенная, воскликнула Кэрол. — Вы думаете, что мне всегда жилось…

— Да, вы не страдали! Я скажу вам то, чего не говорила никому на свете, даже Рэю.

Плотина сдерживаемого воображения, которую Вайда строила годами и которую теперь, когда Рэйми был на войне, она возводила вновь, вдруг прорвалась:

— Я была… я ужасно любила Уила. Однажды в гостях — о, это было до его встречи с вами! — мы сидели, держась за руки, и нам было так хорошо… Но я считала, что не гожусь для него. Я отстранила его. Пожалуйста, не думайте, что я все еще люблю его! Теперь я вижу, что в мужья мне был предназначен Рэй. Но потому, что я любила Уила, я знаю, какой он искренний, чистый и благородный. Даже в мыслях своих он никогда не сворачивает с пути долга… Если я уступила его вам, то по крайней мере вы должны ценить его! Мы с ним танцевали и смеялись, и я отказалась от него, но… Это касается меня, я не вмешиваюсь в чужие дела. Вы понимаете, что я смотрю на такие вещи его глазами. Может быть, очень нехорошо так обнажать свою душу, но я делаю это ради него — ради него и ради вас!

Вайде казалось, что она подробно и бесстыдно рассказала интимную историю своей любви. Кэрол поняла это. Поняла, что Вайда в тревоге старалась скрыть свой стыд, когда с усилием произнесла:

— Моя любовь была скромна и возвышенна… Что же мне делать, если я до сих пор смотрю на вещи его глазами!.. Раз я сама отказалась от него, я по крайней мере вправе требовать, чтобы вы старались избежать даже видимости дурных поступков…

Она заплакала, некрасиво всхлипывая, — невзрачная женщина с покрасневшим лицом.

Кэрол не могла выдержать. Она подбежала к Вайде, поцеловала ее в лоб, старалась успокоить нежным, воркующим голосом, утешить банальными, наспех подобранными словами:

— Да, да! Как я это ценю!.. Вы такая чуткая и благородная!.. Уверяю вас, что в этих слухах нет ни слова правды… Мне ли не знать, какой Уил искренний!..

Вайда была убеждена, что высказала много глубокого и необычайного. Она стряхнула с себя истерику, как воробей капли дождя. Выпрямилась и решила использовать свою победу.

— Я не хочу говорить вам неприятные вещи, но вы сами теперь видите, до чего довело вас постоянное недовольство и высокомерное отношение к окружающим вас милым, добрым людям. И вот еще что: люди вроде вас и меня, стремящиеся вводить новое, должны держаться особенно осторожно. Подумайте, насколько легче критиковать обычные условности, если вы сами не нарушаете их, если вы сами безупречны. Тогда люди не могут сказать, что вы нападаете на эти условности, чтобы оправдать собственные проступки.

Перед Кэрол внезапно открылись глубины философии, объяснившие ей происхождение большей части всех половинчатых реформ.

— Да, мне знакома такая теория. Отличная теория: она охлаждает бунтарские порывы и не дает овцам отбиваться от стада. Другими словами: «Надо жить по общепринятому кодексу, если вы признаете его. Если же вы его не признаете, то тем более обязаны соблюдать его!»

— Я вовсе этого не думаю, — растерянно отозвалась Вайда.

Она уже приняла обиженный вид, и Кэрол предоставила ей ораторствовать.

Вайда сослужила Кэрол одну службу: она ясно показала бессмысленность ее душевных страданий, — и Кэрол перестала мучиться, поняв, что ее проблема ясна, как день: ее занимают надежды и стремления Эрика; этот интерес порождает в ней некоторую нежность к нему; остальное покажет будущее.

Однако ночью, размышляя в постели, она стала сама себе возражать: «А все-таки меня нельзя считать невинно оклеветанной! Будь на месте Эрика кто-нибудь более решительный — борец, художник с суровым ртом и бородой… Но такие бывают только в книжках. Неужели моя трагедия в том, что мне так и не суждено пережить трагедию и я буду сталкиваться только с нелепыми осложнениями, которые разрешаются фарсом?..

Нет никого настолько великого или настолько жалкого, чтобы ради него я могла пожертвовать собой. Трагедия в изящной блузке; вечное пламя, укрощенное в керосинке. Ни героической веры, ни героической вины. Подглядывать за любовью из-за кружевных занавесок…на Главной улице!»

На следующий день приползла тетушка Бесси и попыталась выкачать из Кэрол новости, усилив действие своего насоса намеками на то, что у Кенникота тоже могут быть тайные делишки. Кэрол огрызнулась:

— Что бы ни делала я, прошу вас запомнить, что Уил выше всяких подозрений!

Потом она пожалела о своем вызывающем тоне. Как тетушка Бесси перевернет фразу: «Что бы ни делала я»? Придя домой, Кенникот ходил, задевая вещи, ворчал и наконец пробурчал:

— Я только что видел тетушку. Она говорит, что ты была с ней не особенно любезна.

Кэрол рассмеялась. Он в недоумении посмотрел на нее и бросился искать спасения в газете.

Кэрол лежала без сна, то обдумывая, как оставить Кенникота, то вспоминая, какой он хороший и как его бывает жалко, когда он растерян и не знает, что ему делать с острой язвой желудка, которая не поддается ни лечению, ни операции. «Может быть, я нужна ему даже больше, чем Эрику, — тот находит утешение в книгах. Что, если Уил умрет? Что, если я никогда больше не увижу его за завтраком, молчаливого, но ласкового, слушающего мою болтовню? Что, если он никогда больше не будет играть с Хью в слона? Что, если… вызов за город; скользкое шоссе; машину сносит в канаву; она переворачивается; придавливает Уила; ему нестерпимо больно; его приносят домой изувеченного; он смотрит на меня умоляющими глазами… или ждет, зовет, а я в это время в Чикаго и ничего не знаю! Что, если какая-нибудь злоязычная крикунья обвинит его в неправильном лечении? Он пытается собрать свидетелей; Уэстлейк клевещет на него; друзья сомневаются в нем; его уверенность надломлена, и он почти не защищается; его осуждают, надевают ему наручники, сажают в поезд…»

Она бросилась к нему в комнату. Дверь резко распахнулась, задела за стул. Кенникот проснулся, вздохнул и спокойно спросил:

— Что с тобой, дорогая? Случилось что-нибудь?

Она прильнула к нему, прижалась к знакомой жесткой, щетинистой щеке. Как хорошо она знала ее, каждую морщинку, твердые скулы, подушечку жира! Но когда он со вздохом сказал:

— Вот приятная гостья! — и положил руку на ее прикрытое только сорочкой плечо, она ответила с напускной веселостью:

— Мне показалось, будто ты стонешь. Как глупо с моей стороны! Спокойной ночи, милый!

В следующие две недели она почти не видела Эрика: только один раз в церкви и другой, когда она пошла в мастерскую Хикса, чтобы в деталях обсудить ежегодно возникающую проблему нового костюма для Кенникота. Нэт Хикс был на месте и держался не так почтительно, как в прежние времена. Он говорил с излишней игривостью: «Хорошенькую фланель? Посмотрим образчики?» Без всякой надобности дотронулся до руки Кэрол, чтобы привлечь ее внимание к моделям, и весело переводил взгляд с Эрика на нее. Дома она подумала, что это ничтожество, пожалуй, вообразило себя в роли соперника Эрика, но она не захотела даже останавливаться на таком грязном предположении.

В окно она заметила Хуаниту Хэйдок, которая медленно прохаживалась мимо ее дома, как раньше — миссис Уэстлейк.

Она встретила миссис Уэстлейк в лавке дяди Уитьера; под его пристальным взором забыла о своем решении держаться сухо и говорила с докторшей нервно-любезно.

Она была уверена, что мужчины на улице, даже Гай Поллок и Сэм Кларк, косились на нее с любопытством и какой-то задней мыслью, словно на героиню скандального развода. Она чувствовала себя, как преступник, за которым установлена слежка. Хотела повидать Эрика и жалела, что вообще познакомилась с ним. Ей казалось, что Кенникот — единственный человек в городе, не знающий всего, то есть больше, чем всего, о ней и Эрике. Съежившись в кресле, она представляла себе, как мужчины хриплыми голосами говорят о ней непристойности в парикмахерской и пропитанной табачным дымом бильярдной.