Шестая книга судьбы

В университете он узнал некоторые подробности вчерашних событий. Всего было арестовано около тридцати человек, но после разбирательства почти всех отпустили домой еще вечером. Тех же, кого оставили, перевели в тюрьму Штадельхейм. По слухам, их было трое: Ганс и Софи Шолль и некий молодой солдат — вероятно, их сообщник, — приехавший в эти дни домой в отпуск. О профессоре Хубере ничего не говорили, а в середине дня Вангер увидел его в окружении нескольких студентов.

«Может, предупредить? — лихорадочно соображал Вангер. — Но как? Что я скажу? Что прочитал о его судьбе в одной таинственной книге? Он примет меня за сумасшедшего или провокатора. Во всяком случае, я сам отреагировал бы именно так. Да и потом, если верить Книге, Хубер обречен и ничто ему не поможет, а если не верить, то не о чем и говорить».

Сконструировав эту логическую формулу, профессор почувствовал облегчение. Нет, ведь действительно, если в Книге описано то, что непременно произойдет, всякие попытки противодействовать этому бессмысленны. В результате какой-то ошибки он получил доступ к этому знанию, но исключительно для информации, а не для действия. Да и какое, в конце концов, имеет он право что-то менять? Нарушая естественную цепь событий и спасая одного, можно погубить многих других.

«Не скрывайте вашу трусость под личиной благоразумия», — вспомнил он вдруг строчку из опущенного в его почтовый ящик письма. Верно сказано, черт возьми! Как ни обманывай себя, а только все это оправдание бездействию.

— Скажите, профессор…

Вангер повернул голову и увидел стоящего рядом Карла Шнаудера.

— Ведь это вы предупредили вчера Шапицера об обыске?

— Шапицера? Вы о чем… э… Шнаудер?

— Вы прекрасно знаете, о чем.

Шнаудер стоял, нервно теребя в руках папку с тетрадями. На лацкане его пиджака висел какой-то значок прямоугольной формы. На нем был отштампован профиль короля Генриха X Птицелова, меч и свастика.

— Я помню, как вы выглядывали в коридор, а потом шептались с Зеппом у окна. Вечером моего отца вызвали в гестапо. Ведь это вы сказали полицейским, что на том месте, где нашли листовки, сидел я?

— Но ты действительно там сидел. — Вангер посмотрел на часы, давая понять, что ему некогда. — Может быть, ты думаешь, что это я подбросил прокламации?

— Их подбросил Шапицер или его дружки, и я это докажу. — Повернувшись, чтобы уйти, Шнаудер снова обернулся и произнес: — Я не удивлюсь, если ваша дочь окажется в числе этих предателей.

Вангер разыскал дочь в одной из рекреаций северного крыла. Она и еще несколько студенток что-то обсуждали возле большого гипсового бюста Гитлера, над которым на стене висел лозунг: «Наш новый рейх никому не отдаст свою молодежь, он привлечет ее к себе и даст ей свое образование и свое воспитание».

Профессор сделал знак, и они уединились в пустынном конце коридора.

— Послушай, Эрна, то, что произошло вчера, очень серьезно. Я знаю твое отношение к некоторым вещам, поэтому и завожу этот разговор.

Слова Шнаудера напугали Вангера. Они никак не выходили у него из головы. От этого типчика можно ожидать любой гадости. Но, самое главное, он что-то знает об Эрне, иначе бы он так не говорил.

— Может быть, ты не представляешь, как это серьезно…

— Почему же? Если уж сюда едет сам Фрейслер, то серьезнее не бывает, — сказала Эрна заговорщическим полушепотом.

— Фрейслер?

— Ну да, судья из Берлина.

— Откуда ты знаешь?

— Нам только что рассказал об этом Гуго Тангейзер с юридического факультета. Его отец работает в Народ-ном суде. Они ждут гостей уже завтра. Здесь решено провести выездную сессию под председательством самого президента.

Имя Роланда Фрейслера в Германии было известно всем. Если он вершил правосудие, то рассчитывать на снисхождение не приходилось. А уж если он выезжал куда-то за сотни километров, это могло означать только смертные приговоры. Как правило, в день их вынесения чья-то жизнь обрывалась на виселице или под ножом гильотины.

Все идет по сценарию Шнайдера, подумал профессор. Он вдруг ощутил себя, свою дочь и всех, кого знал, актерами, роли для которых написаны и утверждены Имперской палатой культуры. Плохи они или хороши, эти роли, но отступления от текста не допускались.

— Я прошу тебя об одном — будь осторожна. Не обсуждай ни с кем эти события. Говори с подругами о нарядах, концертах, о парнях, в конце концов. Не высказывай своего мнения, даже если тебя спросят Ничего не комментируй, в том числе события на фронте. Помни о нашем Мартине. Каково ему будет там, если с тобой что-нибудь случится? — Профессора поджимало время, и он собирался уже уходить. — Да, и вот еще что — Он несколько замялся. — Не общайся в эти дни с Хубером Просто держись от него подальше. — Увидев протестующий взгляд дочери, он жестом остановил ее. — Им интересуется гестапо, и именно в связи с последними событиями. — Он помолчал, затем посмотрел на часы. — Ладно, у тебя сейчас лекция?

— Да, и очень нудная: «Социальные сословия».

— Что делать.

Профессор решил не говорить о Шнаудере и его угрозе. Если бы знать имена других, осужденных по этому делу о листовках, тогда был бы известен круг лиц, которых сейчас следовало избегать. Так думал он, идя к секретарю партийной организации университета, попросившему профессора Вангера зайти к нему в течение дня.

— А, Вангер! Заходите.

Невысокий и очень полный человек с петлицами ортсгруппенляйтера на воротнике светло-коричневого пиджака махнул ему рукой из-за большого письменного стола, когда профессор отворил дверь его кабинета.

— Садитесь. Как наш герой Мартин? Мы собираемся поместить его портрет на стенде выдающихся выпускников. Вы нам поможете с фотографией? Что он пишет? Когда снова приедет в отпуск?

Август Бенезер, секретарь национал-социалистической низовой ячейки Мюнхенского университета, член совета баварской организации национал-социалистического союза преподавателей Германии, читавший когда-то лекции по ветеринарии, расспрашивал о сыне Вангера. представленного месяц назад к Рыцарскому классу Железного креста

— Сейчас, когда на всех нас легло это черное пятно, Совершенно необходимо показать, что не те несколько отщепенцев определяют лицо университета, а такие, как ваш сын.

— Но он не закончил курс, — заметил профессор.

— Неважно. Это даже лучше. По велению сердца он ушел из этих стен добровольцем. — Бенезер записал что-то в блокноте, — Надеюсь, ваша дочь не откажется написать краткое эссе о брате для нашей газеты и стенда?

Вопрос был риторическим Бенезер встал из-за стола и стал прохаживаться по кабинету. Он подошел к большому живописному портрету Гитлера и, глядя на него, остановился в раздумье. Фюрер, устремивший взгляд куда-то вдаль, стоял, опираясь руками на спинку стула. Двубортный коричневый пиджак с широкими лацканами, повязка, Железный крест, золотой партийный значок и черный значок за ранение в Великой войне. Но главной деталью на портрете были знаменитые гипнотические глаза. Влажные, как будто наполненные слезами, они заключали в себе что-то великое, увиденное по замыслу художника в будущем… Очень хороший портрет. Это была копия с оригинала, висевшего здесь же, в Мюнхене, в Доме немецкого искусства.

— Послушайте, Готфрид, а почему в ваших лекциях вы никогда не проводите параллели между прошлым и настоящим? — спросил неожиданно Бенезер, продолжая рассматривать портрет. — Неужели в истории Римской республики нет таких примеров, которые можно было бы сопоставить с нашими, не менее героическими днями? Нельзя относиться к прошлому как к чему-то совершенно независимому и самодостаточному. История — это не просто перечень фактов. Это прежде всего совокупность примеров, состоящая из поступков и деяний Плохих и хороших, великих и позорных Вы читали в «Историческом вестнике» статью доктора Геббельса о преподавании науки в условиях современной Германии? — Он подошел к столу и взял в руки свой блокнот. — «Наука, а уж тем более историческая наука, всегда была расовой, как любое творение человека, обусловленное текущей в его жилах кровью».