Руна смерти

– В феврале ровно год назад под Черкассами мы держали оборону в составе 8-й армии. Там меня и нашел шальной снаряд, если, конечно, на войне вообще бывают шальные пули и снаряды. Последнее мое воспоминание о фронте и России заключается в моем беге вдоль траншеи. А дальше, как говорится, тишина. Очнулся в тыловом госпитале через несколько дней. Особых ранений не было, но сильная контузия чуть было сразу не отправила меня в могилу. Впрочем, еще не всё потеряно. Вы что, не любите горячий чай? – неожиданно спросил он Антона.

– Люблю, когда не так трясет. И что же дальше? Почему вы сказали «не всё потеряно»?

В это время поезд дернулся еще раз и окончательно остановился. Оба сделали в наступившей тишине по нескольку глотков, и Ротманн продолжил.

– Придя в себя и немного подлечившись, я получил отпуск и уехал в Кельн, где тогда жила моя мать. Там вскоре снова пришлось лечь в госпиталь – не проходили головные боли и головокружение. Долго не восстанавливалось нормальное зрение. Всё двоилось, и, чтобы что-то рассмотреть, приходилось иногда закрывать один глаз. В госпитале я познакомился с одной из медсестер, и в середине мая мы поженились, к тому времени меня уже признали негодным к строевой службе, во всяком случае временно, и кадровое управление СС направило меня во Фленсбург на работу в тамошнем гестапо. Я уехал один, решив забрать жену, а с нею и мать через пару недель. Там всё же было спокойнее. Но вот не успел. Пятого июля они пошли вдвоем к дальним родственникам в гости и, вероятно, решили там заночевать.

Ротманн замолчал. Отставив стакан с почти допитым чаем, он полез в карман за сигаретами.

– Они погибли? – спросил Антон.

Прикуривая, Ротманн кивнул и сделал несколько глубоких затяжек.

– Их нашли. Это был верхний этаж. Когда я приехал, тела уже были в общей могиле с тысячами других. Была жаркая погода, и власти приняли решение о немедленном захоронении погибших.

Ротманн не стал говорить, что незадолго до этого получил от своей жены письмо, из которого узнал, что она беременна.

– Я не написал брату об этом, за что теперь кляну себя. Я не имел никакого права скрывать от него гибель матери. Конечно, чуть позже я собирался всё рассказать, но тут как раз меня отправили в Берлин на несколько дней… В общем, я опоздал. В Берлине я обратился к одному из светил в области черепно-мозговых травм. Итогом стало то, что во Фленсбург я вернулся уже с опухолью мозга – следствием сильного ушиба. Светило не очень-то со мной церемонилось и, пообещав скорую смерть, предложило медицинское заключение, с которым можно было смело подавать в отставку по состоянию здоровья. Я отказался и попросил выписать какие-нибудь лекарства. Вот эти таблетки, что я сейчас пью, мне раздобыл Юлинг. Может быть, благодаря им последние полгода я чувствую себя вполне сносно. Была даже глупая надежда, что контакт с вами, господин Дворжак, что-то изменит. Ну да ладно.

Ротманн встал и вышел в коридор.

Он познакомился с ней в госпитале, где поправляли здоровье старшие офицеры и чиновники генеральских рангов. Это было платное и достаточно дорогое лечебное заведение санаторного типа. Впрочем, за всех больных платили их ведомства, и Отто Ротманн не оказался исключением. Кто-то похлопотал, и соответствующий департамент, отвечающий за медицинское обслуживание членов СС, оплатил его трехнедельный реабилитационный курс.

Небольшое, но очень уютное двухэтажное здание, окруженное со всех сторон парком, располагалось на южной окраине Кельна. Здесь были двух и одноместные палаты, несколько общих гостиных, бассейн, неплохая библиотека и маленький кинозал. Летом в хорошую погоду пациенты любили собираться на большой открытой терассе на втором этаже, рассаживаясь в плетеных креслах или прогуливаясь вдоль каменной балюстрады с балясинами, напоминавшими точеные шахматные фигуры.

Грете было лет двадцать пять или чуть больше. Ротманн сразу отметил всеобщее внимание к ней у здешней публики. Где бы она ни появлялась в своей безупречно чистой, хрустящей от крахмала униформе, на нее неизменно обращались взоры и стариков и молодых. Всегда приветливое лицо, звонкий, веселый голосок, умение ответить на комплимент и ловко ускользнуть от назойливого приставалы – всё это располагало к ней с первой минуты. «Греточка, что же вы совсем забыли про меня», – гнусавил порой какой-нибудь престарелый отставной генерал, когда она подходила к нему с градусником или просьбой пройти в процедурный кабинет. И старый прохвост неизменно получал желанную дозу внимания и ласкового участия. Но главное, что доставляло радость и тайную надежду всем пациентам клиники «Святой Терезы», было осознание того, что их Гретта еще не замужем. Не могло быть и речи о том, чтобы кто-то из присутствующих в этих стенах посягнул в отношении ее на нечто большее, чем обычное больничное ухаживание.

Она была невысока ростом, круглолица, с пухлыми губами и маленькой ямочкой на подбородке. Светло-коричневые волосы с легким оттенком рыжего всегда были тщательно уложены под форменной шапочкой. Для кого-то ее облик, может, и не являлся идеалом красоты, но то, что она, выражаясь солдатским языком, была дьявольски мила, – несомненно. Ротманн уже отбыл в клинике большую часть срока и медленно, но ощутимо шел на поправку. Однажды теплым апрельским вечером он стоял на терассе, опершись на перила балюстрады, и смотрел на прогуливающихся в парке больных и посетителей. Пациенты носили здесь дорогие халаты с широкими отложными воротниками из черного бархата и такими же обшлагами. Обращение по чинам тут было не принято.

В нескольких метрах позади него четверо картежников играли за столиком в скат.

– Фройляйн Грета! Вы сегодня дежурите ночью? – услыхал он голос одного из игроков и решил не оборачиваться.

«Если подойдет ко мне, то… То что?» Он хотел загадать, но не знал что. Что женится на ней? Нет, это чересчур глупо – загадывать ни с того ни с сего такое. Что они станут друзьями? Но он не представлял себе и этого. Как, черт возьми, должна выглядеть их дружба?

Он вдруг отчетливо понял две вещи. Во-первых, он совершенно не знает, как обращаться с женщинами, во-вторых, он думает о ней уже второй день. Больше, чем о чем-либо еще. К нему приходит мать, а он ищет глазами среди находящихся на аллее сестер ее. Он разговаривает с соседом по палате об идущих сейчас боях за Крым, а видит перед собой ее губы и большие веселые глаза. «Наверное, такое состояние – обычное дело в санаториях», – решает он и слышит за спиной ее голос:

– Добрый вечер, господин Ротманн. – Он оборачивается и видит прямо перед собой ее глаза. Она смотрит на него не мигая и вроде бы даже с любопытством. Как будто ждет, выдержит ли он, который только о ней и думает всё последнее время, этот пристальный, испытующий взгляд.

– Добрый вечер, фройляйн Грета. Так вы дежурите сегодня ночью?

Она улыбается. Только что ведь отвечала на этот вопрос вон тем четверым за столиком. Неужели не слышал?

– Нет. Я попросила меня подменить. Сегодня вечером я иду на концерт.

«А ведь у нее нет ко мне никакого определенного дела, – отмечает он про себя. – Она подошла просто так и не уходит. Что же сделать, чтобы она не уходила еще хоть несколько минут?»

– На концерт? – спрашивает он нарочито медленно и удивленно, ожидая подробного и такого же неспешного разъяснения.

Она держит в руках перед собой чью-то историю болезни и продолжает смотреть ему в глаза.

– Грета! – кричит старшая медсестра из холла. – Куда ты подевалась?

– До свидания, господин Ротманн, – говорит она, – мне нужно идти. Завтра в тринадцать часов вас будет смотреть профессор Гарентфельд. Будьте, пожалуйста, в своей комнате.

«Всё-таки у нее было ко мне дело, – сокрушенно думает Ротманн, провожая взглядом легкую фигурку в накрахмаленной униформе. – Хотя о завтрашнем дневном осмотре мне наверняка еще скажут утром».

Весь остаток дня он думал о ней и о себе. Мысли о женитьбе никогда раньше не занимали его всерьез. Были, конечно, поползновения, но только на уровне пустых и легких разговоров. Да и печальный пример брата, собравшегося в тридцать девятом году оформить свои отношения с подругой, не забывался.