Руна смерти

Фальц сел, разложил принесенные с собой краски, кисти и бумагу и попросил принести банку с чистой теплой водой. Копье, этот считавшийся священным железный наконечник, выглядело достаточно обыденно. Невозможно было представить, что вот это острие девятнадцать с половиной веков тому назад пронзило тело распятого Христа.

Фальц повертел его в руках и принялся на белых листах фотобумаги, с той стороны, где не было желатиновой эмульсии, подбирать цвет различных участков. Он смешивал краску, делал мазки и ждал их полного высыхания. Испещрив таким образом несколько листов, он сделал карандашом множество пометок и подписей. Так он начал работу над копией копья Лонгина. Фальц не подозревал еще, что каждый прожитый день приближал его не только к завершению работы, но и к концу собственной жизни.

Сначала они с помощником, владевшим опытом работы с металлом и даже познаниями о древней металлургии, изготовили несколько железных заготовок. Постепенно они превращались в заветный предмет, сравниваясь с ним по цвету и форме. Одновременно с этим в работе оставалось всё меньше заготовок, наименее удачные из которых выбраковывались. Через полтора месяца Фальц уже работал преимущественно с одним наконечником, протравливая его различными растворами и простукивая зубильцами. Весь его рабочий стол был завален пробниками – кусочками железа, на которых он проверял свои протравы.

Он еще несколько раз посетил комнату с ярким освещением, привозя с собой свою копию. Через два с половиной месяца после первого знакомства с оригиналом он мощными ударами молота испортил все оставшиеся заготовки, кроме одной, – той, которая стала вторым Копьем Судьбы.

Лаутенройт положил копию в специальный футляр и, забрав с собой помощника-металлурга, уехал. Целый месяц Фальц сидел без дела в полной неопределенности и одиночестве. Казалось, что о нем позабыли. Но это только казалось. Автомобиль с зашторенными окнами по-прежнему стоял напротив его зарешеченного окна, и раз в неделю какой-то мрачный тип приносил и швырял ему в открытую дверь сверток с едой. Именно в эти дни вынужденного безделья Фальц вдруг начал осознавать, что оказался причастным к тщательно охраняемой тайне. И он понял – ему не только не видать свободы, но скоро и не жить. Как только заказчик его работы (а Фальц догадывался, кто это мог быть), ознакомится с копией и она его удовлетворит, исполнителя, как опасного свидетеля просто убьют. Почему он пришел к такому выводу, он и сам бы не смог объяснить. Но то, что копия предназначалась для подмены оригинала, именно для тайной подмены, он чувствовал с каждым днем всё явственней. А та задержка, благодаря которой он всё еще жил, могла быть вызвана занятостью рейхсфюрера.

Как раз в ту ночь, когда эта страшная мысль окончательно стала для него ясной, как прозрение, на Нюрнберг был совершен один из сильнейших за последние месяцы воздушных налетов. Бомбили как раз заводской район, и всё вокруг грохотало и рушилось. Фальц через щелку в шторах видел, как из машины напротив выскочил человек – тот, что последнее время приносил еду. Он метался, то отбегая в сторону, то возвращаясь, то падая на землю. В это время раздался страшный взрыв, и Фальца отбросило от окна. Всё мгновенно потонуло в цементной пыли и дыму. Задыхаясь, оглушенный, он стал метаться по комнатам. В одном месте полыхал огонь, в другом… В другом он забрался на какую-то плиту и вдруг ощутил на лице капли воды и ветер. Он задрал голову и сквозь клубы дыма увидел лучи прожекторов и пунктиры трассирующих снарядов и ощутил, что с неба, кроме бомб, падают редкие капли дождя. Часть его одноэтажной мастерской была разрушена, крышу снесло ударной волной, а потолочная плита обрушилась внутрь. Фальц выбрался наружу через какой-то пролом и только успел заметить горящий и покореженный автомобиль. Ничего не соображая, он бросился бежать вдоль дороги…

Зени Фальц закашлялся и прижал ко рту грязный платок. Он закрыл глаза, сделав успокаивающий жест рукой, мол, подождите минутку, сейчас это пройдет. Ротманн встал и скорее для того, чтобы размяться, вышел в коридор и крикнул санитара. Через минуту в дальнем конце коридора появился костлявый согбенный старик. Он спешил шаркающей походкой в сторону озадаченного Ротманна, размахивая согнутой в локте правой рукой и прижимая к себе левой больничное судно.

– Вы даете ему хоть какие-то лекарства? – спросил Ротманн подошедшего старика.

Но тот, видимо, совсем выжил из ума и мало что соображал. Он сделал крюком своей правой руки отодвигающее движение и, что-то буркнув, вошел в палату. Ротманн покачал головой, закурил и стал прохаживаться вдоль пустынного коридора.

– Не буду вдаваться в подробности той ночи, господин штурмбаннфюрер, – продолжил вскоре арестант из двенадцатой камеры свой рассказ. – Утром меня подобрали спасатели. Где я был и чем меня стукнуло, я не помню. Меня привезли в наспех оборудованную больницу, раздели и уложили на кровать. Врач, осмотревший мое тело, сказал, что никаких серьезных внешних травм он не видит, но есть опасность внутренних повреждений и, вероятно, сотрясения мозга. Сказав, что меня нужно пронаблюдать день или два, он перешел к другим раненым. К тому времени многие уже лежали на полу, поскольку кроватей не хватало, а людей всё приносили.

Мне сделали укол и дали выпить лекарства. Потом спросили, как меня зовут и где я живу. Не помню, каким именем я тогда назвался, но точно не своим. Что касается адреса, то, поскольку я совершенно не знал города, назвал наобум не то Кенигштрассе, не то Кайзерштрассе и вымышленный номер дома. Такие улицы есть в каждом немецком городе, и риск оказаться уличенным в неправде был невелик. Хуже всего то, что через несколько минут я напрочь забыл и свое новое имя, и точный адрес. Видимо, у меня действительно было сотрясение.

На следующее утро я увидел, как двое полицейских шли вдоль рядов кроватей и тех, кто лежал на полу, определенно кого-то разыскивая. Искать, конечно, могли и не меня, успокаивал я себя, но всё же мне стало ясно, что надо уходить. Вечером я потихоньку оделся, благо одежда была тут же, под кроватью, и направился искать выход. Да, чуть не забыл, в тот день мне принесли справку, в которой значилось, что я такой-то, об утере документов вследствие бомбежки заявил. Мне сказали, что для получения новых документов я должен где-то зарегистрироваться. Да, так вот, проходя с этой самой справкой мимо лестничной клетки, где курили двое врачей или санитаров, я услышал обрывок их разговора.

– Слыхал, полиция ищет какого-то Фальца?

– Долго же им придется искать в такой кутерьме, когда у мужчин документы их жен, а у женщин – детей. Многие вообще без ничего да вдобавок еще и без сознания. А двоих сегодня опять отправили в психушку.

Так примерно они говорили. Найдя выход, я наткнулся на какого-то человека, который сначала не хотел меня выпускать. Я что-то сказал о своем доме и родственниках, и он махнул рукой.

Было уже совсем темно, когда я, блуждая по дымящимся улицам, выбрался на окраину Нюрнберга. Тут опять начался налет. Грешно говорить, но он был как нельзя кстати. Контрольные посты открыли, и я без документов, примкнув к группе беженцев, смог улизнуть из города.

Среди беженцев я заметил женщину с двумя детьми лет десяти-двенадцати. Дети по очереди катили коляску с вещами, а женщина большую двухколесную тележку. Поскольку я был совсем налегке, то предложил ей свою помощь. Так мы и пошли вместе на север и через два дня добрели до Форхейма.

Надо сказать, что по дороге несколько семей познакомились и стали держаться рядом. Мы, а я тоже стал членом их временного сообщества, вместе устраивали бивуаки, готовили пищу, разводили общие костры. В Форхейме, оставив под присмотром нескольких пожилых людей и двух женщин своих маленьких детей, остальные взрослые из нашей компании разбрелись по городу. Мы с фрау Зеверин пошли на местный рынок в надежде что-нибудь продать или обменять на молоко и хлеб. И вот тут мне неожиданно повезло. Я встретил старого знакомого – одного из торговцев, с которыми до войны познакомился в Дортмунде. Он подивился, что я еще жив и на свободе, а выслушав мою историю, сказал, что может помочь.