Страница 42 из 51
На что преподобный ровным безликим голосом произнес:
— Не сподобил меня Господь на сей подвиг. А вот епископ Дионисий…
— Не напоминай мне о нем, — перебил преподобного Дмитрий Иванович. — Дионисий — епископ суздальский, не московский.
— Так что передать митрополиту? Примешь его или нет?
— Уезжай из Москвы в свой монастырь. А Киприану я сам свое решение передам. — И когда архимандрит Радонежского монастыря вышел из харатейной, князь позвал воеводу Никифора. — Возьми ратников, самых преданных. Прямо сейчас отправляйся на митрополичий двор. Митрополита киевского и всех, кто с ним приехал, возьмешь под стражу. И особо не пекись, что сана великого. Сан ему тот литовцы — враги наши исконные — выхлопотали. Да смотри, чтобы со двора ни одна мышь не ускользнула. На следующую ночь погрузишь всех в возки и отвезешь до литовского рубежа. Там пустишь вольно.
Воевода, чтобы уж наверняка никто не смог покинуть двора, снял с митрополита и сопровождавших его монахов одежды и бросил в митрополичью земляную тюрьму. Имущество же митрополита Киприана и его свиты ратники поделили между собой.
Позже, уже из Киева, митрополит Киприан прислал преподобному Сергию письмо, считая его своим единомышленником. В нем писал, что князь Дмитрий обошелся с ним грубо: «…содея хулы и поругания, и насмезания, грабления, голод!» Его в ночи заточил нагого и голодного, и от той ночи «студеня и нынеча стражу!», хочет, назначив Митяя, разделить митрополию… Он обвинил князя и его бояр в непочтении к митрополии и гробам святых митрополитов, после чего объявил им всем церковное проклятие. Письмо же наказал читать и распространять по всей Руси.
Если епископ Дионисий следовал в Константинополь через Суздаль, Нижний, по Волге до Сарай-Берке, а оттуда по Дону в Черное море, то Митяй в сопровождении архимандрита московского Петровского монастыря Ионы, архимандрита переяславского Успенского Горицкого монастыря Пимена, боярина Юрия Васильевича Кочевина и иных церковных чинов отправился путем коротким, через Рязань.
Выйдя к Дону, священнослужители наткнулись на татарский разъезд, были окружены и препровождены в кочующую ставку Махмуд-Булака. К хану Митяй не попал, но в шатер беклярибека Мамая доставили и без его просьбы. Ставленник князя московского быстро сообразил, кто в ставке главный, и потому растекся патокой словесами, восхваляя и превознося Мамая. К месту пришлись и деньги, собранные на дорогу. Почти половину серебра оставил Митяй в полевой ставке, но покидал ее, имея на руках ярлык, подтверждающий привилегии, полученные митрополитом Алексием от хана Бердибека.
Ханский ярлык позволил беспрепятственно пройти через ордынские земли к приморскому городу Кафы[39], где посольство Русской Церкви наняло турецкий корабль.
Митяй уже представлял, как он вернется, возвышенный и облеченный властью, и все склонят головы перед его величием, как он расправится со своими врагами и недоброжелателями, но мечтам не суждено было сбыться. Внешне пышущий здоровьем и силой Митяй слег. Думали, что так на него подействовала морская качка, но у входа в пролив Босфор он лишился сознания и вскоре умер. Нужно было поворачивать назад, но архимандриты решили по-своему. Прибыв в Галату, без лишних церемоний похоронили Митяя и стали решать: кому из архимандритов представляться патриарху Нилу. Горячие споры дошли до поножовщины. В конечном счете «победил» Пимен горецкий. Его противник, потерпев поражение, пригрозил, что он доложит патриарху о подлоге, совершенном Пименом. Дело в том, что Дмитрий московский, провожая Митяя в Константинополь, дал ему запасную, чистую грамоту с печатью. В эту грамоту-представление и вписали нечестным образом имя архимандрита Пимена. Якобы Дмитрий московский писал: «…Посылая к вам архимандрита Пимена, молю: да удостойте его быть митрополитом Российским, ибо лучшего не знаю». Боярин Юрий Васильевич, дабы обезопасить предприятие от ненужных хлопот, взял в железа архимандрита Петровского монастыря Иоанна и его единомышленников.
Но обмануть патриарха и Синод было делом не простым. В Константинополе доподлинно знали, что митрополитом на Москве вместо Алексия стал Митяй, а не Пимен, и что именно Митяй был направлен Дмитрием московским на утверждение в Синод. Знали и то, что Митяй в пути скончался и похоронен в Галате. А кроме того, одновременно с московским посольством в Константинополь прибыл из Киева митрополит Киприан, требовавший соблюдения ранних договоренностей, когда по смерти Алексия он должен был возглавить Русскую Церковь.
Не просто пришлось Пимену, но все решили деньги, и не столько те, что вез с собой Митяй, сколько взятые в долг Пименом у генуэзских купцов в Константинополе.
Священный Константинопольский Софийский Собор принял решение: поставить Пимена митрополитом всея Руси, а Киприана — митрополитом Малой Руси и Литвы. В случае смерти Киприана Пимен становился полновластным хозяином и Киевской, и Владимирской Руси.
Можно было возвращаться в Москву. Одно тревожило: как отнесется к этому назначению великий князь владимирский, князь московский Дмитрий Иванович…
Мамай не находил себе места: его воины, не раз ходившие на Русь, не знавшие поражений, разгромлены, а значит, его планам о взятии под свою руку левобережной Волги не суждено сбыться. Не с кем было идти на Сарай-Берке, на Ас-Тархан… Этого Мамай допустить не мог.
Наскоро собрав войско, вторгся в рязанские пределы. Идти на Москву или Владимир Мамай не решился. А вот Рязанское княжество, обескровленное, не раз ограбленное татарскими нукерами еще представляло интерес. Хан не повел воинов на Рязань. Он направился в Переяславль: захватил и сжег город. Той же участи удостоился и Дубок.
Князь Олег, не оказав сопротивления, скрылся в московских землях.
Жажда крови и наживы была утолена — Мамай вернулся в донские степи, оставив Рязанское княжество обезлюдевшим и запустошенным, и чтобы возродиться, нужны были не годы — десятилетия.
Стены ошельской крепости давались с большим трудом: Ярославу нужно было выбирать — или все силы отдавать возведению каменных стен и башен, или печься о прибывающих в ошельские земли людях, приобщая их к делу, давая земли, строя жилища. Князь выбрал людей. Он понимал, что не стены, даже каменные, в тяжелую годину станут его защитой и опорой, а люди, обязанные ему жильем и хлебом. Об ошельском князе ходили легенды. Поговаривали, что он потомок князя Романа, жившего век тому, — доброго, справедливого, положившего жизнь за свой народ.
Ростислава не возвращалась, в тереме было одиноко и пусто. И судя по тому, что река скоро закроется льдом, ждать жену предстояло до весны.
Как-то в конце ноября дозор привел в Ошел посольство хана Арапши. Посол — князь Барак — уже встречавшийся Ярославу в прошлом году в Булгаре во время его участия в Совете, был приятен лицом, говорлив, в меру скромен. За кубком фряжского вина Барак поведал, что направляется к Мамаю с просьбой, чтобы всесильный беклярибек пропустил через свои земли орду.
— Хану претит короткое лето и длинная зима. Хочется тепла, обильных травами лугов, лесов, богатых зверем…
— …И многолюдных городов, наполненных богатством, — продолжил Ярослав.
— И богатых городов, — согласился посол. — А к тому же очень неспокойно здесь. У меня три жены, два сына и пять дочерей. Я хочу, чтобы они росли в достатке и мире.
— А хочет ли этого Арапша?
— Арапша всего лишь один из ханов. Мы, князья, его сила и власть. Как решим мы, так и будет, — рассмеялся Барак. — К тому же Арапша не наших кровей… Он — монгол, а мы киргизы.
В конце разговора князь Барак уточнил:
— Возвращаться будем, как пришли. Ты через свои земли пропустишь?
— Пропущу, токмо упредите. Мои ордынцы горячи, давно свои сабли не тупили…
— Упрежу, — заверил ханский посол. — Сам впереди орды пойду.
39
Кафа — совр. Феодосия.