Страница 35 из 51
Ночью князя Кирдяпу разбудил воевода Данила Петрович Скоба. Когда Василий взбодрился ото сна холодной ключевой водой, воевода доложил: — Из-под Мурома пришел дозор с вестью: в Нижний идет посол Сарай-ака.
— Чей посол?
— Хана Махмуд-Булака, государь.
— Чего хочет?
— Поди, скажет, — рассудил Данило Петрович. — Хотя я и так знаю: одно надобно татарам — серебро! Чем больше, тем лучше…
— Где же его взять? Казна пуста…
— А не платить!
— Как не платить? — изумился князь Василий.
— Не платить, и все тут. Великий князь Дмитрий от кого ярлык получил? От хана Невруза, а ноне в Сарай-Берке сидит хан Азиз. Ему и выход.
— Можно и так, — согласился князь Василий. — А только татар-то полторы тысячи. Много бед наделать могут. Нижнего не дадим, а вот округу опустошить могут. И еще одно меня тревожит: в степи моровая язва опять объявилась. Как бы те татары нам ее не принесли: там уж ни стены, ни сила воинская не спасут.
— А чего им в Нижнем-то делать? Встретим подале от города, да положим всех, — рубанул рукой, словно мечом, Данила Петрович. — Ратников для такого дела достанет: и конных, и пеших…
— Когда ждать басурман?
— Идут неспешно. Коли нигде не задержатся, то завтра к вечеру появятся.
— С восходом поднимай дружинников, да пошли гонца тотчас в Городец, пусть князь Борис шлет дружину!
Рать расположили полукругом от Волги, знали, что иного пути у татар быть не может, да и дозоры отслеживали их приближение.
Как и предполагал воевода, татары появились ближе к вечеру. Шли не торопясь, заводные лошади и обоз пылили следом. А так как арбы были пусты, то в их намерениях не приходилось сомневаться.
Как только татары минули прибрежную березовую рощу, отход им закрыла конная городецкая дружина. Завидев полосу дружинников и княжеский стяг, татары насторожились, подобрались, начали стягиваться к центру, а когда позади послышался лошадиный топот, Сарай-ака, выхватив саблю, указал на дружинников. Следуя приказу, нукеры, горяча лошадей криками, устремились вперед. Туча стрел встретила их на подступах, а кожаные куртки и небольшие круглые щиты, обтянутые воловьей кожей, явились лишь малой преградой для жалящих тело наконечников. Татары не ожидали нападения, и потому их зброя находилась в обозе.
Завязнув в рядах княжеских ратников, татары тем не менее усиливали натиск, пытаясь прорваться, и не упредили удара городецкой конницы. Битва превратилась в избиение. Лишь Сарай-ака и его охранники, не принимавшие участие в битве и не обнажившие оружия, остались живы. Князь Василий Кирдяпа приказал отвести пленных в город.
— Татар-то надо бы разоружить, — заикнулся было нижегородский тысяцкий Дмитрий Михайлович Боброк-Волынец, но князь, одурманенный легкой победой, лишь махнул рукой.
— На паперти храма Благолепного Преображения приму меч от ханского посла. Пусть туда и ведут полон, — крикнул князь и поскакал в город.
Татары не выказали ни малейшего несогласия, когда им приказали сойти с лошадей и идти пешком, ведя в поводу коней. Лишь ханский посол остался в седле, да и тот не то чтобы спокойно, даже равнодушно взирал на ликующих нижегородцев, заполонивших улицы города. Когда же пленников проводили мимо владыческого двора, Сарай-ака что-то крикнул, и татары-охраны, обнажив мечи и сабли, бросились на ближайших дружинников. Не ожидая нападения, те почти не оказали сопротивления и полегли тут же, на глазах изумленных горожан. Татары, освободившись, заскочили на владычный двор и заперли ворота. Когда об этом доложили князю Василию, тот рассвирепел:
— Позор на мою голову! — кричал он. — Как отцу сказать об этом? Засмеет ведь! Всех! Всех под корень! Никого не жалеть!
Пока притащили дубовое бревно, штурмовые лестницы, татары расположились на крышах владычного дома и хозяйственных постройках и оттуда метали стрелы в зазевавшихся дружинников.
На шум на крыльцо владычного дома вышел епископ Дионисий. Увидев во дворе мечущихся лошадей, татар, пускающих стрелы, занимающиеся огнем крыши соседних домов, он все понял.
— Остановитесь! — вскричал он. — Именем Господа нашего, остановитесь! Не проливайте крови!
Но вряд ли он был услышан, а один из татар, увидев на крыльце священнослужителя, пустил в него стрелу. По счастливой случайности стрела застряла в мантии.
Под ударом тарана ворота упали, и разъяренные дружинники ворвались на двор. Порубили всех. Не уцелел и ханский посол Сарай-ака. Когда же подсчитали свои потери, то ужаснулись: более сотни ратников сложили головы из-за княжеской прихоти.
Князю меч посла Сарай-аки принесли вместе с его головой, но на них Василий даже не взглянул.
Князь Ярослав, даже не желая того, знал обо всем, что происходит в Орде, в Булгарии и на Руси. К ошельскому берегу приставали все, кто выбирал волжский путь. Пристань никогда не пустовала. Здесь можно было видеть и татарские купеческие пабусы, и булгарские карбасы, и хлыновские ушкуи, и лодии русских купцов, и даже заходили, не часто, арабские и венецианские каравеллы. И это не случайно: князя Яра татары считали ордынским князем, булгары — булгарским, а русские — русским. Для всех он был своим: приветлив, хлебосолен, уважителен.
Ярослав хорошо говорил на многих языках, терпимо относился к обычаям и верованиям живущих на ошельской земле булгар, киргизов, татар, черемисов, мордвы… И если кто не уживался по установленным им законам, смиряли железом.
Ростислава разродилась мальчиком, но тот, не дожив до крещения, угас. Княгиня глубоко переживала случившееся, но молодость очень скоро взяла свое: заалели губы, порозовели щеки, заблестели глаза…
Ярослав перенес потерю младя мужественно, не показав вида, насколько ему горько и тяжело.
Осенью он опять ушел в степь со все разрастающейся ошельской ордой, но жены с собой не взял, как она ни просилась.
В этот раз он решил пройти еще южнее.
Через несколько дней, как ушли татары, хватились плотника Романа-ушкуйника. Посетовали, что хорош был мастер, а потом решили: подался мастеровой опять в Хлынов. Что с него взять — разбойный!
Ярослав отметил, что с последней встречи князь Ачихожия постарел, ссутулился, не только виски, но и усы засеребрились. Видно, нелегка посольская доля.
Ярославу князь был несказанно рад. На трапезе ему опять прислуживали дочери Ачихожии, но не те, что в прошлую встречу.
— Это мои младшенькие: Заре исполнилось тринадцать, младшей, Алсу, — девять. А Лику и Азу выдал замуж, — без особой радости пояснил Ачихожия. — За своего друга Асан Адиба…
— Так он же равен тебе возрастом… — удивился Ярослав, вспомнив угрюмого посла великого хана Чимтая.
— Пусть так, но моим дочерям у него будет хорошо, — и чтобы увести собеседника от, видимо, неприятного для него разговора, князь спросил: — А как твой Ошел? Строится?
— Строится. Поначалу деревянный град поставил, в это лето начал готовить камень, известь… Народу много, более десяти тысяч в землях ошельских… и еще идет…
— Это хорошо. Только больно место хлопотное, всем ветрам открытое… Ты вот что, как вернешься в Ошел, пошли людей верных на восток, к Камню… Да не только ратников, а и мастеровых пошли. Пусть крепостицу поставят.
— Зачем это? — удивился Ярослав.
— Верь мне. Крепостица та тебе в радость будет, убережет в лихое время…
— Вот не был бы ты ордынцем, подумал — кликушествуешь!
— Это что за зверь такой? — удивленно вскинул брови Ачихожия.
— Да есть на Руси такие бабки-ведуньи, все напасти предрекают…
— Вон оно что, — рассмеялся князь. — Такие и у нас есть. Но ты мне верь, и людишек на Камень пошли. — Помолчав, спросил: — Ты, я слышал, с ордой пришел?
— Да, почти пять тысяч с детворой будет…
— Далеко стал?
— Да как сказать, выше Укека, у самой Волги…
— Уводи орду на восток, ближе к Камню.
— Так там же пастбища хана Тохтамыша…