Арифметика войны

И только он направился к вокзалу, как грянуло с небес – голос вещателя из динамика, неумолимого, всевидящего: «Дмитрий Викторович Глинников! Вас ожидают у справочной!»

Отец сразу повернул и пошел прочь, так что встречный пенсионер с палочкой взглянул на него удивленно – и уже с подозрением. А голос впивался металлически в широкую спину: «Дмитрий Викторович Глинников!..» Но отец и не думал останавливаться. «Дмитрий Викторович!..» Голос ему с укоризною. Отец укрылся во дворе привокзальных зданий, где размещались какие-то железнодорожные службы, утер испарину сильной ладонью. С бабкой живешь – как во сне.

Он представил сцену на перроне и поморщился. Наверняка она с чемоданом, как с гробом, черт. Запросто призовет на помощь милицию,благородноговида дамочек да самого начальника вокзала, запретит отход поезда без чемодана внучика. Еще удивительно, что из динамика ничего не сообщили о чемодане и о трудностях армейской службы и не выдали примет скрывающегося мужчины сорока двух лет, с крошечной родинкой на носу, и не посетовали на его недостаточную гуманность. Отцу уже было жарко, хотя он еще не добрался до Средней Азии.

Но все прошло гладко. Он вылез из укрытия и подтянулся к вокзалу, когда объявили прибытие поезда, – а когда объявили отправление, выскочил из-за угла и сел в последний вагон. Пробираясь по составу в свой вагон, отец, впрочем, не был вполне уверен, что на своем месте не обнаружит бабку в газовом платочке и зеленых перчатках, а то и в шляпке с вуалью – ведь в Азии много солнца. Но его место было пусто. Отец плюхнулся на сиденье, посмотрел в окно на отдалявшийся вокзал и увидел на перроне мечущуюся бабку с мандолиной… В смысле – с…

Домрой, подсказал сын.

– Да, с домброй, – ответил отец, так и не научившийся правильно выговаривать это слово. Он помолчал. – Но одну банку бабкиного изделия я тебе привез. Малиновое варенье. Будешь прямо сейчас? А алычу? Мытая. Здесь работает жёнка Уруз-Мамеда, Таисия Ивановна, так что проблем с водой у нас нет… Хочешь, кстати, помыться? И ногти, на, остриги, я прихватил ножницы. Хороший этот парень Уруз. Ну, видно, потому, что жёнка русская.

Отец заулыбался кому-то. Глинников обернулся и увидел полную русоволосую женщину с распаренным лицом, в рабочем халате, надетом на голое тело. Она улыбалась им, но, заметив алычу, посерьезнела и предупредила, что сынку есть пока не надо. А что мне ее самому лопать? – спросил отец. Ему надо крутого риса, сказала женщина. Приносите завтра, я на плитке приготовлю.

Миша смотрел вяло; был слаб он, и пышные телеса прачки не производили на него никакого впечатления. А отцу она явно нравилась. Он шутил с ней, смотрел внимательно. Прачка всё понимала, но не склонна была флиртовать и держалась просто.

А на следующий день уже выглядела иначе: халат ее был отутюжен-чист, глаза крупнее и темнее, губы свежее и ярче… Эх, Уруз-Мамед, не знал ты, что везешь в полк троянского коня.

Да Глинникову-сыну было все равно, он сам, как какое-то животное, подопытная обезьяна, пребывал в полусонном мороке, плавал в какой-то колбе, как заспиртованный сиамский близнец (а где второй?)… Тяжело было стоять, сидеть. Лечь и слушать голос отца, негромко-уверенный, раздумчивый.

Отец удивлялся. За вечер, ночь и утро – а ночевал он в гостевой комнате дивизии – он увидел несколько картинок с выставки: «Из жизни солдат эпохи развитого социализма». В лесных забайкальских экспедициях, где почти каждый второй отмотал срок, так друг с дружкой не общались, не говоря уж об армии пятидесятых. Его это озадачивало. На стройке тоже не без грубо-соленого словца, но здесь другое: остервенение. С чего? Голодные все, что ли? Один другого так схватил за грудки, будто хотел порвать, как лепешку. Отец, конечно, окликнул ребят, поднял слиток теплой ладони: тшш, ребят, постой… вы чего? Они оглянулись, ушли – наверное, в другое место драться.

Миша усмехнулся. Он знал, что не драться они ушли, а бить и получать по морде покорно. Он впервые в жизни вдруг ощутил себя ровней отцу, ровней по знанию изнанки. В тот момент могучий прораб даже показался ему едва ль не каким-нибудь прекраснодушным персонажем Чехова. Что они делят? Да ничего, просто один наверняка дед, а другой салага. Тут, как у Крылова в басне: ты виноват уж тем… или как там?

С этим надо что-то делать, рассуждал отец, писать… Послушай, а между прочим, здесь в дивизии есть редакция, газета «Краснотуркестанец». И я уже даже познакомился с машинисткой ихней, а она меня вывела на военного журналиста Корзунова Алексея – знаешь такого? Хороший малец.

У Глинникова-сына путалось в голове… с кем он познакомился? с каким-то мальцом? на побегушках?..

Старлей, старлей.

Для отца они были мальцами, а новобранцам казались забубенными мужиками.

…и я хочу, чтобы справедливость восторжествовала, – донеслось до Глинникова-сына, и он вынырнул из колбы и с тихим ужасом спросил: какая? К-какая справедливость? Обыкновенная, натуральная, ответил отец непреклонно, ты должен служить в этой газете. А, откликнулся сын, успокаиваясь, он-то испугался, что отец затеет разбирательство нравов – а это бесполезно… Почему? – возразил отец, ты же писал отличные статьи в «Гудок», а это всесоюзная газета! Да какие статьи, заметки… железнодорожные мечтания, промямлил сын. Надо было с собой их взять, они все в коллекции бабкиной. Но я-то откуда знал, что у вас здесь прямо в дивизии газета. Отец помолчал, следя за идущей среди солнечных простыней Таисией Ивановной.

Да мне и так поверили, сказал отец, кротко вздохнув. И завтра Уруз-Мамед отвезет нас с журналистами на Канал. А тебе придется немного поворочать – отец пошевелил короткими пальцами у висков.

И на следующий день Миша Глинников сидел в комнате со стопами чистого выглаженного белья за столом перед окном, смотрел во двор, где пока что ничего не сушилось и во все стороны тянулись бельевые веревки между железных столбов, следил, как быстро сокращаются тени столбов и воздух над асфальтом начинает дрожать, словно в глаза проникает прозрачная игла, в хрусталик, нарушая стройность картинки мироздания с бетонными плитами ограды, веревками и столбами и бестрепетным, беспощадно чистым туркменским небом, – и, может быть, проскальзывает в самый мозг. К полудню этот асфальт размягчится. И весь плац станет странно податлив… Где-то за стенами гудели стиральные машины, бурлила вода. Иногда доносились женские голоса.

Заглянула Таисия Ивановна, спросила, может, водички? Нет, отец обеспечил его всем необходимым: школьной тетрадкой с чистыми страницами, двумя шариковыми ручками, карандашом, стирашкой, двумя бутылками минералки. Ну-ну, сиди, не буду мешать. Вскоре он увидел ее и невысокую девушку, то ли русскую, то ли туркменку, смуглую, хрупко-крепкую и слегка раскосую; они выносили кипы белья в алюминиевых тазах и развешивали его. Руки девушки были худы и особенно смуглы в белоснежной кипени белья. Черные волосы прикрывала косынка. У Таисии Ивановны тяжело качались груди, нагибалась она с трудом – или так казалось, ведь рядом двигалась гибкая серна или как там… газель: руки ее извивались. Глинникову порою мерещилось, что она исполняет какой-то танец. Не для него ли?.. Наверняка Таисия сказала. У парня экзамен… не на жизнь, а насмерть… Вот девушка явно взглянула в окно. За которым сидел узник ненаписанных слов, обливался потом Глинников, хотя ничего и не делал. Сама жизнь была для него трудом. А девушка передвигалась легко, с ее рук вдруг срывались солнечные блики. Глинников размышлял, кто же все-таки она, русская или туркменка? и как ее зовут? А значит, дело шло на поправку? и он уже выздоравливал?

…И живет ли она в современной городской квартире или в своем домике с садом, цветами? Интересно, если бы он в нее влюбился и она вышла бы за него замуж, согласилась бы уехать в Россию? А если нет, то он поселился бы здесь? Ездили бы они в горы на пикники, ранней весной там тюльпаны цветут, целые озерца красные…

Пес, яростно взлохмаченный, гнался за ним.