На свалке

Не то шестеро, не то семеро ее одноклассников — Лорра, Эдна, Вэл, Шерри, Сью Смит и Сью Голдстейн — держались на каникулах дружной компанией, хотя иной раз Мег не могла понять почему. Во вторник вечером они пришли всем скопом к Хогбенам.

Лорра сказала:

— Мы решили съездить в среду в Барранугли, искупаемся в бассейне. У Шерри там есть знакомые ребята и еще двое военных. Они обещали покатать нас, когда мы приедем.

Мег не знала, радоваться ей или стыдиться.

— Я не смогу, — сказала она. — У меня тетя умерла.

— Аааааааа, — протянули их голоса.

И они тут же смылись, точно испугавшись заразы.

Но все-таки пробормотали что-то.

Мег почувствовала, что на время она приобрела некоторую значительность.

И вот теперь, в день похорон тети Дэйзи, она стояла среди кустов фуксии наедине со своей покойницкой значительностью. Ей шел пятнадцатый год. Она вспомнила золотое колечко, которое тетя Дэйзи обещала ей. Когда меня не будет, сказала тетя. И вот теперь это случилось. Мег беззлобно подумала, что вряд ли тете Дэйзи было время вспомнить о кольце и что мама, конечно, заберет его в придачу ко всему прочему.

И тут в кустах камфарного лавра, напротив, потряхивая выжженными солнцем волосами, появился этот Ламми Уэлли. Она терпеть не могла белобрысых мальчишек. И вообще всех мальчишек. И не терпела, когда нарушали ее уединение. Но больше всех не терпела этого Лама. А как он бросил в нее собачью какашку! Ей тогда всю шею свело. Ф-фу! Правда, эта мерзость была совсем сухая и только скользнула по ней, но она тут же ушла в дом и заплакала, потому что бывают все-таки случаи, когда надо блюсти свое достоинство.

А теперь Мег Хогбен и Ламми Уэлли при встречах глядели прямо перед собой, не замечая друг друга.

Голос Лама Уэлли, как папиросная бумажка на гребенке, вибрировал в кустах камфарного лавра, который Хогбены вот уже много лет рубили на дрова. Его нож полосовал кору лавра. Как-то раз жарким вечером он вырезал на стволе деревца «Я ЛЮБЛЮ МЕГ», потому что так принято делать, например, на стенах уборных и в вагонах, но это, конечно, ничего особенного не значило. Вырезал, а потом начал полосовать ножом темноту, точно вагонную скамейку в поезде.

Лам Уэлли притворился, будто не видит Мег Хогбен, торчавшую в кустах фуксии. В школьной форме. Вся будто скованная, еще хуже, чем в школе, вся коричневая, потому что сегодня хоронят ее тетку.

— Ме-ег! — крикнула миссис Хогбен. — Мег!

— Ламми! Куда ты к черту провалился? — крикнула его мамаша.

Она всюду его искала — в сарае, за уборной. Ну и пусть ищет.

— Лам! Ламми! Ах, чтоб тебе! — кричала она.

Ему это имечко было ненавистно. Кличет точно сопливого мальчишку. В школе он велел звать себя Биллом — серединка на половинку: не так позорно, как Лам, и не так ужасно, как Уильям. Миссис Уэлли появилась из-за угла.

— Осипла, тебя звавши! — сказала она. — А знаешь, что папа придумал? Мы поедем на свалку у Сарсапариллы.

— Хм! —сказал он.

Но не плюнул.

— Что это на тебя находит? — спросила она.

Даже когда дети миссис Уэлли были вовсе неприступными, она любила трогать их. Прикосновение часто помогало мысли. Но ей нравилось и самое касанье. Она была рада, что у нее не девочки. Мальчишки становятся мужчинами, а без мужчин шагу не ступишь, даже если они считают тебя дурехой или пьют лишнее, а иной раз и поколотят.

И теперь тоже она положила руку Ламми на плечо, стараясь добраться до него. Он был одетый, но мог быть и голым. Для таких, как Ламми, одежда лишнее. В свои четырнадцать лет он выглядел старше.

— Вот что, — сказала она с напускным раздражением. — Плясать вокруг тебя, неслуха, я не стану. Не хочешь, как хочешь.

И ушла.

Как только отец вывел из сарая старый рыдван, Лам тут же залез в кузов. Тут, в кузове, он, по крайней мере, будет сам по себе, хотя это вам не шикарный «кастомлайн».

Тот факт, что у семьи Уэлли, кроме пикапа, был еще и «кастомлайн», вызывал удивление у людей здравомыслящих. Красуясь на паспалюме[1] перед их халупой, он казался краденым, и так оно почти и было — третий взнос-то просрочен. Но что ему стоило скатать подальше, в Барранугли, и подремать на стоянке у гостиницы «Северная»? Лам мог бы простоять целый день, любуясь их двухцветной машиной. Или, растянувшись на заднем сиденье, щупать пальцами ее податливую плоть.

Сегодня едут в пикапе, поездка деловая. Костяк его ягодиц упирался в доски. Мясистая рука отца, высунутая из окошка кабины, вызывала в нем отвращение. А вот и близнецы выбрались из своего ржавого котла и лезут в кузов. Белобрысый Гэри — или это Бэрри? — свалился и ободрал себе коленку.

— Ах, чтоб тебе! — крикнула миссис Уэлли и тряхнула такими же белесыми волосами.

Миссис Хогбен видела, как эти Уэлли уехали.

— Подумать только — в таком районе, как наш! — в который раз сказала она мужу.

— Все в свое время, Миртл. Доберемся и до них, — снова ответил ей советник Хогбен.

— Ну конечно, — сказала она, — если на то будут причины.

Ибо она знала, что у советников причины имеются решительно на все.

— Но такой домишко! И вдруг «кастомлайн»!

От раздражения она исходила слюной.

Ведь не кто другой, как Дэйзи говорила: «Я хочу наслаждаться всем хорошим, что может дать жизнь». А умерла в убогом жилье, и у нее всего и было-то что одно-единственное ситцевое платьишко. А у Миртл кирпичный темно-бордовый дом — на потолках ни единого пятнышка от сырости, у нее стиральная машина, канализация, телевизор и «холден» кремового цвета, не говоря уж о муже. Советник Лесли Хогбен. И к тому же строитель по специальности.

Сейчас Миртл стояла среди своих владений и так бы и продолжала сокрушаться о «кастомлайне», за который Уэлли не расплатились, если бы не сокрушалась о Дэйзи. Миссис Хогбен оплакивала не столько смерть сестры, сколько ее жизнь. Но ведь все всё знали, и тут уж ничего не поделаешь.

— Как ты думаешь, придет кто-нибудь? — спросила миссис Хогбен.

— Я что, по-твоему, ясновидящий? — ответил ей муж.

Миссис Хогбен его не слышала.

Вчера, обсудив все как следует, она поместила в «Геральде» объявление о смерти Дэйзи:

МОРРОУ Дэйзи (миссис), скоропостижно, у себя дома,

Выставочное шоссе, Сарсапарилла.

Больше добавить было нечего. Поскольку Лесли на государственной службе, упоминать о родстве было нельзя. А то, что миссис... да ведь к ней привыкли так обращаться с тех пор, как она сошлась с Каннингемом. Казалось, это в порядке вещей, потому что их отношения затягивались и затягивались. Успокойся, Миртл, говорила Дэйзи, мы поженимся, когда его жена умрет. Но первым умер сам Джек Каннингем. Дэйзи сказала: «Ничего не попишешь, так уж вышло».

— Как по-твоему, Осси придет? — спросил жену советник Хогбен, так растягивая слова, что ее это покоробило.

— Я об этом не думала, — сказала она.

А значит, думала. По правде говоря, она проснулась среди ночи и лежала вся холодная, окаменелая, представляя себе мокрый нос Осси.

Миссис Хогбен ринулась к ящику комода, который кто-то — во всяком случае не она! — открыл и не задвинул. Она была худощавая, но жилистая.

— Мег! — крикнула она. — Ты почистила туфли?

Лесли Хогбен засмеялся, не раскрывая рта. Его всегда разбирал смех, когда он думал о прощальной причуде Дэйзи: сойтись с этим опустившимся, шелудивым заморышем Осси, подобрать его на выставочном пустыре! Впрочем, кому какое дело?

Никому, разве только ее родне.

Миссис Хогбен ужасала мысль, что Осси, вдобавок еще и католик, будет стоять у могилы Дэйзи, — даже если никто его не увидит, даже если увидит только мистер Брикл.

Когда советник Хогбен вспоминал Осси Кугена, он в который раз с вывертом всаживал мысленно нож в свояченицу.

1

Вид травы.