Война в Зазеркалье

Музыка стала будто громче. Они напрягали слух, чтобы уловить еще какой-нибудь звук, но напрасно.

«Почему вы дали ему имя Малаби?» – вдруг спросил Эйвери.

Леклерк опять нажал на звонок; и тут они оба услышали писк, что-то среднее между всхлипыванием ребенка и жалобным воем кота, сдавленный, какой-то металлический вздох. Леклерк сделал шаг назад, а Эйвери схватил бронзовый молоток с ящика для писем и с силой ударил им. Когда эхо затихло, они услышали, что кто-то шел к двери, словно нехотя, но мягко ступая; потом звук отодвигаемого засова, отпираемого замка. Затем они услышали опять, уже громче и более явственно, тот же самый жалостливый монотонный звук. Дверь приоткрылась на несколько дюймов, и Эйвери увидел ребенка, хилую, бледную девочку не старше десяти лет. На ней были очки в металлической оправе, как у Энтони. У нее в руках была кукла с нелепо вывернутыми ручками и ножками и крашеными глазенками, которые таращились между краями рваной тряпки. Намалеванный рот был разинут, а голова висела сбоку, как будто кукла была сломана или мертва. Это была говорящая кукла, но ни одно живое существо не издавало такого звука.

– Где твоя мама? Дома? – спросил Леклерк голосом агрессивным и одновременно испуганным.

Девочка неопределенно покачала головой:

– Ушла на работу.

– А кто за тобой присматривает?

Она говорила медленно, будто думала о чем-то другом:

– Мама приходит пить чай в перерывы. Открывать дверь не велела.

– Где она? Куда она ходит?

– На работу.

– Кто тебе дает ленч? – настаивал Леклерк.

– Что?

– Кто тебя кормит обедом? – быстро спросил Эйвери.

– Миссис Брэдли. После школы.

Затем Эйвери спросил:

– Где твой папа?

Она улыбнулась и прижала пальчик к губам.

– Он улетел на самолете, – сказала она. – За деньгами. Но об этом говорить нельзя. Это тайна.

Оба стояли молча.

– Он привезет мне подарок, – добавила она.

– Откуда? – спросил Эйвери.

– С Северного полюса, но это тайна. – Ее рука все еще лежала на дверной ручке. – Где живет Санта Клаус.

– Скажи маме, что к ней приходили, – сказал Эйвери. – С работы твоего папы. Мы еще зайдем часов в пять.

– По важному делу, – сказал Леклерк.

Девочка как будто повеселела, когда услышала, что они знают ее папу.

– Он на самолете, – повторила она.

Эйвери пошарил в кармане и дал ей две полукроны, две монетки из тех десяти шиллингов, что ему дала Сара. Девочка закрыла дверь, оставив их стоять на той неприглядной лестничной площадке, куда из радиоприемника доносилась мечтательная мелодия.

Глава 4

Они стояли на улице, не глядя друг на друга. Леклерк сказал:

– Зачем вы задали ей этот вопрос, зачем было спрашивать про ее папу? – И когда Эйвери не ответил, он добавил без всякой связи:

– Дело не в том, нравится тебе человек или нет.

Иногда казалось, что Леклерк ничего не слышит и не чувствует; он погружался в себя, напрягал слух, словно играли что-то ему хорошо знакомое, а он не мог различить – что; казалось, он находился в глубоком и горестном недоумении, будто его только что предали.

– Боюсь, что не смогу вернуться сюда с вами сегодня, – мягко сказал Эйвери. – Может быть, Брюс Вудфорд будет готов…

– Брюс не годится. – И прибавил:

– Вы ведь будете на совещании, в десять сорок пять?

– Мне, возможно, придется уехать до конца совещания, чтобы успеть в Цирк и взять вещи. Сара неважно себя чувствует. Я останусь в конторе, сколько смогу. Я сам жалею, что задал этот вопрос, честное слово.

– Никто не узнает. Первым делом я поговорю с ее матерью. Должно быть какое-то объяснение. Тэйлор работал у нас много лет. Он знал наши правила.

– Я буду молчать об этом, обещаю. Даже Мотыль не узнает.

– Я должен рассказать Холдейну о Мотыле. Он, конечно, будет против. Да, вот так мы и назовем… всю операцию. Будем ее называть «Мотыль».

Это решение смягчило его печаль.

Они торопливо пошли в свое учреждение, не на работу, а в укрытие, в безликость – состояние, которое стало для них необходимостью.

Соседним с кабинетом Леклерка был его, Эйвери. Дверь украшала табличка «Личный адъютант директора». Два года назад Леклерка пригласили в Америку, и эта надпись на табличке появилась после его возвращения. У сотрудников Департамента бытовали своего рода прозвища, соответствующие их кругу обязанностей. Поэтому Эйвери звали просто «Личный отдел»; Леклерк мог бы изменить надпись на табличке в любой момент, чего не скажешь о прозвище, уже вошедшем в обиход.

Без четверти одиннадцать к нему в кабинет вошел Вудфорд. Эйвери знал, что тот зайдет: короткий непринужденный разговор перед началом собрания, намек на какой-то вопрос, выходящий за рамки повестки дня.

– Из-за чего это все, Джон? – Он раскурил трубку, откинул назад большую голову и потушил спичку широком взмахом руки. Этот крепко сбитый человек когда-то был школьным учителем.

– А по вашему мнению?

– Из-за бедняги Тэйлора.

– Именно так.

– Мне не хочется преждевременно бить тревогу, – сказал он и присел на краю стола, занятый своей трубкой. – Мне не хочется преждевременно бить тревогу, Джон, – повторил он. – Но есть еще одни вопрос, которым следует заняться, столь же трагичный, как смерть Тэйлора. – Он сунул жестяную табакерку в карман своего зеленого костюма и сказал:

– Сектор регистрации.

– Это епархия Холдейна. Исследовательский отдел.

– Я ничего не имею против старины Эйдриана. Он хороший разведчик. Мы с ним проработали бок о бок уже больше двадцати лет.

И значит, ты тоже хороший разведчик, подумал Эйвери. У Вудфорда была привычка приближаться вплотную к тому, с кем он разговаривал, надвигаясь на собеседника тяжелым плечом, как лошадь, когда трется корпусом о ворота. Он наклонился вперед и пристально смотрел на Эйвери: всем своим видом он изображал прямого, порядочного человека, перед которым стоял выбор между дружбой и долгом. На нем был ворсистый костюм, слишком плотный, чтобы образовывать складки, местами вздувающийся как одеяло, с грубыми костяными пуговицами коричневого цвета.

– Джон, сектор регистрации разваливается, мы оба знаем об этом. Входящие документы не фиксируются, досье не приносят в назначенный срок. – Он покачал головой с безнадежным видом. – Не можем найти папку со страховкой морского фрахта – с середины октября. Исчезла, просто испарилась.

– Эйдриан Холдейн ни от кого пропажу не скрывает, – сказал Эйвери. – Мы все имеем к этому отношение, не один Эйдриан. У досье такое свойство – теряться. Пропажа, о которой вы говорите, – единственная, если считать с апреля, Брюс. Не так уж плохо, по-моему, только подумайте, какое количество документов попадает к нам в руки. Мне кажется, сектор регистрации у нас один из лучших. Дела ведутся прекрасно. Исследовательский отдел, на мой взгляд, просто замечательный. И ведь здесь заслуга Эйдриана? Но все же, если вы беспокоитесь, почему не поговорить с Эйдрианом?

– Нет, нет. Это не так существенно.

Кэрол принесла чай. У Вудфорда для чая была большая керамическая чашка, на ней глазурью, крупно – его инициалы. Кэрол поставила поднос на стол и сказала:

– Вилф Тэйлор погиб.

– Я здесь с часу ночи, – соврал Эйверн. – Занимаемся этим вопросом. Проработали всю ночь.

– Директор очень расстроен, – сказала она.

– Кэрол, вы знаете что-нибудь о его жене?

Кэрол хорошо одевалась, ростом была чуть выше Сары.

– Ее никто не видел.

Она вышла, Вудфорд пристально глядел ей вслед. Потом вынул трубку изо рта и ухмыльнулся. Эйвери знал, что сейчас он скажет, хорошо бы переспать с Кэрол, и вдруг ему стало тошно.

– Чашку вам сделалц жена, Брюс? – быстро спросил он. – Говорят, она у вас мастерица.

– И блюдце тоже, – сказал он. Он начал рассказывать о курсах по керамике, на которые она ходила, о том, каким неожиданным образом это стало модно в Уимблдоне, о том, как однажды его жену чуть не защекотали до смерти.