Страница 7 из 11
Солнце садилось за барханами. Пески горели тёплым сумрачным блеском. Зажглись огни семафора, и тотчас в небе запылали созвездия. Они шевелились в небе, блеск их с каждой минутой становился ярче. Казалось, что звёзды приближаются к земле.
Исмаил стоял на площадке. Я вышел покурить, и Исмаил сказал мне, улыбаясь:
— У нас ночью очень светло от звёзд. Дорогу в степи видно, тушканчиков видно. Тушканчик ночью выходит на дорогу, играет в пыли.
— Ты часто вспоминал родину на фронте, Исмаил? — спросил я его.
— Каждый день, — ответил он. — Как же можно не вспоминать? Иначе драться нельзя.
Поезд мчался в неясную даль, и я вспомнил зимнюю ночь в горах Ала-Тау около Алма-Аты. В лесах из дикой яблони шумела в снегу горная река, снег слетал белыми светящимися прядами с тянь-шаньских елей. И то тут, то там над вершинами возникали голубые яркие зарева, — то были зарева от звёзд, закрытых вершинами.
— Иначе драться нельзя, — повторил Исмаил. — Мой отец был нищий, собирал сухой верблюжий помёт для хозяина, делал кизяк; а я научился читать умные книги — я читал Абая и Пушкина и знаю, как работает мотор и как Земля ходит около Солнца. Отец был нищий, я — сержант, а моя сестра — артистка в Алма-Ате. Мой отец всегда говорил: расцветёт наша земля, будет богат наш дом, и вечером не хватит огня, чтобы показать его нашим дорогим гостям.
Исмаил помолчал.
— Наши деды дрались за счастье и велели драться за это и нам. Мой дед знал самого Исатая Тайманова, был у него в отряде, видел, как Исатай плюнул на горячую бомбу — и она не взорвалась, потухла. Мало осталось живых, кто помнит восстание Исатая, а дед его помнил хорошо. Исатай дрался за то, чтобы султаны не грабили нищих. Его убили. Но он не выпустил из руки свою саблю.
Я смутно знал о восстании Исатая Тайманова, случившегося в начале ХIХ века. У восставших было два вождя, два друга — Тайманов и акын Мухамбед Утимисов. После встречи с Исмаилом я нашёл старые архивные материалы об этом восстании и прочёл их.
Это было смелое и упорное дело, восстание бедняков. «Султаны и баи, — писал Исатай русским властям перед восстанием, — всюду нас притесняют безвинно, мучают побоями, своевольно отнимают у нас собственность нашу. Заступников у нас нет».
Исатай поднял кочевников-ордынцев и пошёл на ставку султана Букеевской орды около Гурьева.
Были жаркие бои, жестокие схватки. В одной из них Исатай погиб. Он дрался смертельно раненный, стреляя из лука и отбиваясь шашкой от наседающих врагов. Даже враги склонили головы перед телом народного трибуна и храбреца и записали в своих воспоминаниях: «Он сделался жертвой своей отважности».
Исатай был так же отважен, как и его потомки, теперешние бойцы Красной Армии. Недаром средневековый монах Карпини, ездивший послом от римского папы к внуку Чингизхана и пересёкший казахские степи, писал о казахах: «Всем надлежит знать, что, завидя неприятеля, они тотчас открыто бросаются на него и поражают и язвят его стрелами».
На станции Сары-Озек Исмаил сошёл с поезда, и мы расстались, может быть, навсегда. На прощанье Исмаил крепко пожал руку бойцам, старухе в валенках и девочке с косичками. Меня же отвёл в сторону и сказал:
— Я вижу, товарищ, что вы любите мою землю и пишете в газетах. Напишите об этой земле. Пусть наши бойцы читают на фронте. И пусть каждый вспомнит свою степь, и свои горы, и свои леса, и своё детство. И Алма-Ату пусть вспомнит. Красивый город, очень красивый — мой отец в нём был, когда там ещё стояли деревянные дома и щели в стенах конопатили сеном. Птицы выклёвывали это сено, и потому в домах было очень холодно зимой. Ну, прощайте!
Исмаил вскинул на спину вещевой мешок и пошёл по дороге, что вела к Джунгарским горам.
1943
Дорожные разговоры
Есть у нас в России много маленьких городов со смешными и милыми именами: Петушки, Спас-Клепки, Крапивна, Железный Гусь. Жители этих городов называют их ласково и насмешливо «городишками».
В одном из таких городишек — в Спас-Клепиках — и случилась та история, которую я хочу рассказать.
Городок Спас-Клепики уж очень маленький, тихий. Затерялся он где-то в Мещорской стороне, среди сосенок, песков, мелких камышистых озер. Есть в Спас-Клепиках кино, старинная ватная фабрика чуть ли не времен Крымской войны, педагогический техникум, где учился поэт Есенин. Но, по правде говоря, городок этот ничем особенным не знаменит. Все те же любопытные мальчишки, рыжие от веснушек, те же жалостливые старухи, плотники со звенящими пилами на плечах, те же дуплистые кладбищенские ивы и все тот же гомон галок.
Около Спас-Клепиков проходит узкоколейная железная дорога. Я проезжал по ней в самом начале весны. Поезд пришел в Спас-Клепики ночью. Тотчас в темный вагон набились смешливые девушки с ватной фабрики. Потом вошел боец с вещевым мешком, сел против меня и попросил прикурить.
Бойца провожали молодая женщина и старуха. Они молчали. Молчал и боец. Лишь изредка то одна, то другая женщина трогала бойца за рукав и тихо говорила:
— Так ты пиши, Ваня.
— Постараюсь, — отвечал боец.
Лица женщин нельзя было разглядеть в темноте, но по мягким их голосам можно было с уверенностью сказать, что это были очень добрые и дружные женщины: мать и сестра бойца, что глаза у них ласковые и что все они полны той любовью к людям, которую наш народ называет не совсем правильно «жалостью».
В ногах у меня что-то завертелось, очень пушистое и теплое. Кто-то, очевидно по ошибке, лизнул мою руку горячим языком. Боец удивленно вскрикнул: «Дымок!» — и засмеялся. Засмеялись и женщины.
— Прибег, — сказал боец. — Хозяина своего прибег проводить. Вот увидит проводница, она тебе покажет! Нешто можно собаке в вагон!
— По такому случаю можно, — ответил из темноты хриплый голос, и тотчас зажужжал в невидимой руке карманный электрический фонарик с динамкой.
Слабый свет упал на пол, потом на серого пса с виноватыми глазами. Он сидел между ног у бойца и торопливо махал хвостом. Всем видом своим он хотел показать, что понимает, конечно, незаконность своего пребывания в вагоне, но очень просит не выгонять его, а дать попрощаться с хозяином.
— Дымок, друг любезный, — сказал боец, — как это мы тебя не приметили!
— Я его в избе замкнула, — будто оправдываясь, сказала старуха.
— Под дверью протиснулся, — добавила молодая женщина. — Там доска отстает.
— Сколько бежал! — вздохнул, сокрушаясь, боец. — Двенадцать километров! А? На дворе темнота, грязь, дороги вконец развезло. Ишь мокрый весь до костей!
— Животное все понимает, — сказал из глубины вагона бабий голос; — Оно и войну понимает. И, скажем, опасность. У нас в Ненашкине прошлый год немецкие самолеты повадились пролетать, два раза бомбы спускали, убили телку Дуни Балыгиной. Так с тех пор как загудят антихристы, так петухи рысью бегут под стрехи, хоронятся.
— Зверь и тот его ненавидит! — сказал человек с фонариком. — Шерсть на собаках дыбом становится, как заслышат они ихний лет. Вот до чего ненавидят.
— Буде врать-то! — сказала проводница. — Отколь пес разбирает, какой летит: ихний или наш.
— А ты его спроси, отколь он знает, — ответил хриплый голос. — У тебя одно занятие — никому нипочем не верить. Билеты по десять минут в руках вертишь. Все тебе метится, что они фальшивые.
— Пес все может определить, — сказал примирительно боец. — У ихних самолетов гул специальный. С подвывом.
— Сам ты с подвывом! — огрызнулась проводница.
Паровоз неожиданно дернул. Страшно лязгнули буфера, еще страшнее зашипел пар. Девушки с ватной фабрики с визгом бросились к выходу; оказалось, что все они провожали подругу. Женщины торопливо попрощались с бойцом и спрыгнули уже на ходу.
— Дымок! — тревожно кричали они из темноты вслед поезду. — Дымок!
— Дымок! — кричал и боец, стоя на площадке и оглядываясь. Но Дымка нигде не было.
— Пропал пес, скажи на милость! — бормотал смущенно боец, возвращаясь в вагон. — Вот незадача, скажи пожалуйста!