Страница 4 из 14
— Мой опиат, — ответила Чармиан, — это опиум. Но я не отказываю себе в удовольствии время от времени отключиться так же, как все. Как все. Как ты.
— Только не я, — сказал Конверс. — Никаких отключек больше.
Ему показалось, что его лба коснулась легкая прохлада, умеряя жар, притупляя страх. Он опустился на подушку, брошенную на пол, и отер пот с бровей.
— Скэг — это не мое, — сказала Чармиан.
Ее папаша был судьей в северной Флориде. Несколько лет назад она была секретарем и любовницей шустрого парня по имени Ирвин Вайберт, который однажды утром вывалился из сахарных тростников Луизианы — молодой, хитрый как черт и алчный сверх меры. «Торговец влиянием» — так его называли газеты, а иногда «заправилой». У него было множество друзей в правительстве, и все они прекрасно относились к Чармиан. Они продолжали прекрасно к ней относиться и после того, как разразился неизбежный скандал, и даже после гибели Вайберта в подозрительной авиакатастрофе. Чем дальше она оказывалась от Вашингтона, тем прекраснее становились их отношения. Какое-то время Чармиан работала в Информационном агентстве США, а сейчас номинально числилась корреспонденткой вещательного синдиката со штаб-квартирой в Атланте. Ей нравился Сайгон. Он напоминал ей Вашингтон. Люди приятные, прекрасно к ней относятся.
Конверс неожиданно обнаружил, что перестал обливаться потом. Он сглотнул, подавляя легкий позыв тошноты.
— Бог ты мой, конь и впрямь хорош.
— Тхо говорит, что потрясающий.
— Откуда, черт подери, он знает?
Чармиан завязала тесемки на мешочках и завернула их в газету. Немного поколебавшись, протянула сверток Конверсу. Он взял его и взвесил на ладони. Сверток был не по размеру увесист. Три килограмма.
— Смотри не гнись под такой тяжестью, когда понесешь в сумке. А то смешно будет смотреть.
Конверс сунул сверток в сумку и застегнул молнию.
— Ты его взвешивала?
Она сходила на кухню за бутылкой очищенной воды из холодильника.
— Конечно взвешивала. В любом случае, чтобы с героином был недовес — такого и у динамщиков не бывает. Вот разбавить могут, это да.
— А этот не разбавлен?
— Ха! Исключено. Я знаю о героине побольше, чем Тхо, и он побоялся бы устраивать подставу в самый первый раз. У меня есть анализатор влажности.
Конверс расслабленно откинулся на подушке, опершись локтями о выложенный плиткой пол, и уставился в беленый потолок.
— О боже! — проговорил он.
— Будешь знать, как баловаться чистым скэгом. Не облюй подушку.
Конверс сел прямо:
— Пусть твои приятели двадцатого числа заходят к моей жене в Беркли. Она весь день будет дома. Если не застанут, могут заглянуть в эту киношку, где она работает. «Одеон» — в городе, рядом с Мишшн-стрит. Она оставит им записку.
— Лучше ей быть дома.
— Мы уже это обсудили.
— Может, есть в ее характере такая черта, о которой ты не подозреваешь.
— Осмелюсь скромно заявить, — сказал Конверс, — что такой черты нет.
— Хорошая, наверно, девочка. Тебе надо проводить с ней больше времени.
Чармиан села с ним рядом на подушку и потерла ногу у пятки, куда укусил москит.
— Может, пока тебя нет, она водится с дурной компанией. Может, с какими-нибудь чокнутыми хиппи или еще с кем, кто собьет ее с пути.
— Если не доверяешь нам, — сказал Конверс, — заплати, сколько должна, и переправляй через других.
— Извини, Джон. Не могу удержаться.
— Понимаю. Сразу видно профессионала. Но все равно прекрати.
— Черт, надоела мне такая жизнь, — сказала она.
Чармиан налила в два стакана холодной воды из бутылки.
— Сколько, ты думаешь, поимеют с этого твои друзья в Штатах? — спросил Конверс.
— Зависит от того, насколько разбавят. Скэг настолько хорош, что они могут разбавить его до десяти процентов. Так что — пару сотен тысяч.
— Кто они такие? Я имею в виду — какого сорта люди?
— Не того, как ты можешь подумать. — Она встала, откинула капюшон своей накидки, высвобождая волосы. — Меня не интересует, сколько они заработают. У них свои трудности.
— Ну да, — сказал Конверс.
Она угрожающе нахмурилась; в ее взгляде была толика презрения, толика подозрительности.
— Что будешь делать со своими деньгами, Джон? Ты же у нас такой скромник.
— Не знаю, — ответил Конверс.
Она засмеялась над ним. Засмеялась снисходительно и довольно, и Конверс перевел дух.
— Черт, этого ты не знаешь, да? А что хочешь их получить, знаешь?
— Я желаю послужить Богу, — сказал Конверс, тоже засмеявшись. — А заодно, как все, и разбогатеть. — Он смеялся, хотя ему было не до смеха.
— Чьи это слова? Какого-нибудь древнего деляги?
— Не уверен, — ответил Конверс, — но, кажется, Кортеса. А может, Писарро.
— Немного похоже на Ирвина, — сказала Чармиан.
Она налила им еще воды, и они, взяв стаканы, вышли на веранду. Дождь на минуту стих, потом полил с новой силой. Не спокойный живительный дождик, а полный первобытной ярости ливень. Пышные растения в саду съежились под его натиском.
— Как там мой полковник Тхо? — спросил Конверс.
— Радуется жизни. Затеял еще одно большое дело. Теперь это корица. Слушай, ты в магнитофонах разбираешься?
— Нет, — ответил Конверс. — А что?
— Тхо хочет, чтобы я подсказала ему, какой магнитофон самый лучший. У него новый бзик. Хочет знать, что есть на свете самого лучшего, чтобы иметь у себя по экземпляру каждой такой вещи.
За калиткой просеменили по грязи две пожилые вьетнамки, укрываясь от дождя одним белым зонтом.
— Что, по-твоему, он хочет записывать? — спросил Конверс.
— Черт его знает! Меня, наверно.
— Рад, что хоть кто-то здесь знает, чего он хочет.
— Тхо прекрасно знает, чего хочет. Вьетконговцы тоже. Вьетконговцы знают.
— Может быть.
— Не «может быть», а точно, — твердо сказала Чармиан. Ее уважение к Вьетконгу граничило с благоговением, и она не любила, когда их целеустремленность подвергали сомнению. — Даже Тхо в какой-то степени идеалист. Когда-то был фанатичным солдатом.
Она откинулась на спинку плетеного стула и положила длинные загорелые ноги на перила крыльца.
— Он вечно твердит, как его бесят взяточничество и двурушничество. Однажды он сказал мне: кто нужен его стране, так это Гитлер.
— У вьетнамцев потрясающее чувство юмора, — сказал Конверс. — Оно помогает им выжить.
— Он говорит, что, если бы ему дали шанс, он послужил бы своей стране так, как его к этому готовили. Он считает, это мы его развратили.
— Тхо всегда несет чушь, когда болтает с американцами. Старается угодить.
Чармиан пожала плечами:
— Людей ведь можно развратить.
Конверс встал и пошел в дом. Чармиан последовала за ним. Он взял сумку и взвесил ее на руке.
— Смотри только, чтобы не украли, — сказала Чармиан.
Он открыл сумку, достал куртку с капюшоном и надел ее.
— Я пошел. Пообедаю с Перси, а завтра полечу на юг.
— Передавай им привет. И выше нос, а то вид у тебя испуганный. — Она подошла к Конверсу, стоявшему в дверях, и сделала вид, что разглаживает складки на его куртке. — Вот закончим с этим и слетаем в Пномпень, обо всем забудем, только кайф и массаж.
— Хорошо бы, — сказал Конверс.
Он уже несколько месяцев не спал с ней. Последний раз это было после его возвращения из Камбоджи; там случилось много всего нехорошего, и он был не вполне в себе.
Он тщательно сманеврировал так, чтобы она не поцеловала его на прощанье. Шагая по проулку к улице Нгуентонг, он свободной рукой придерживал висящую на плече сумку. Чтобы не выглядеть смешно, согнувшись под ее тяжестью.
Из-за дождя такси пришлось искать долго.
— Каждый день, — сказал сержант Джейнуэй, — мы здесь встречаемся с таинственным, странным, необычным.
Они сидели в прохладном помещении штаба, в отделе по связям с общественностью. Стены кабинета выкрашены в казарменный серый цвет; ни единого окна. Мокрая сумка стояла на полу возле стула Конверса; вода стекала с нее на линолеум как улика. Как кровь.