Айза

Девушка опустила голову, избегая ее взгляда.

— Мне стыдно, — сказала она.

Аурелия понимающе улыбнулась.

— Почему? — спросила она. — Я была немногим старше тебя, когда ждала твоего брата, и испытывала гордость, а не стыд. Ожидание ребенка — это прекрасно.

— Наверно, это так, когда ждешь его от любимого человека, а не тогда, когда знаешь, что это все для отвода глаз и на животе у тебя лишь тряпки.

— Это помогло бы нам избежать многих осложнений, — заметил Себастьян.

Айза не ответила; брат понял, что сейчас она снова погрузится в долгое молчание, и решил проявить настойчивость:

— Послушай, малышка, мы не знаем, что нас ожидает в Сан-Карлосе, ты же видела, как все повернулось здесь, и это при том, что тебя держали взаперти. Как сказал тот человек, за Лос-Текес эта страна еще остается полудикой. — Он заставил сестру посмотреть ему в глаза. — Ты слишком красива, с каждым днем эта красота все заметнее, и, как бы ты ни пыталась ее скрыть — а я знаю, ты стараешься, — мы постоянно попадаем в разные истории. Но, как сказала мама, каким бы негодяем ни был мужчина — если только это не психически больной человек, — он почти всегда проявляет уважение к женщине, которая ждет ребенка. — В голосе Себастьяна послышались умоляющие ноты. — Сделай это ради нас! — попросил он. — Только до тех пор, пока мы не составим себе ясного представления о том, куда направляемся.

Девушка долго смотрела на него, а затем повернулась к Асдрубалю и к матери, которые молча не сводили с нее глаз, и наконец слегка кивнула в знак согласия:

— Хорошо.

Они перешли на другую сторону улицы и купили просторное платье из перкаля в розовую и белую клетку, два дешевеньких колечка и небольшую диванную подушку, которая добавила немного бесформенности великолепному телу Айзы.

Прямо там, в темном подъезде, пока братья стояли на карауле, Аурелия помогла ей переодеться, и, когда наконец она предстала перед ними в новом облике, порозовевшая и с опущенными глазами, Себастьян окинул ее взглядом и со скептической миной покачал головой.

— Черт побери! — пробормотал он. — Просто не знаю, что нам с тобой делать. Ты стала еще красивее!

— Дурак!

— Дурак? — удивился брат. — Поищи-ка зеркало и взгляни на себя. — Он повернулся к Асдрубалю: — Скажи ей об этом ты! Разве это не удивительно?

Это и правда было удивительно, и они тут же в этом убедились, потому что теперь она притягивала к себе взгляды не только мужчин, но даже женщин. Те ласково улыбались при виде этой великолепной женщины с лучистым девичьим лицом, походкой королевы и обликом Той, Которая открыла для человечества — вот только сейчас — благодать материнства.

Когда допотопный автобус начал, урча и пыхтя, преодолевать первые склоны и повороты Лос-Текес, Себастьян, который молча разглядывал профиль своей сестры, сидевшей впереди рядом с Асдрубалем, повернулся к Аурелии, которая смотрела в окно, и тихо спросил:

— Скажи мне правду! Действительно ли мы все трое дети одного отца? Ты, часом, не встречалась с каким-нибудь принцем, который бросил якорь в Плайа-Бланка, или, может быть, к тебе наведался марсианин, перед тем как родилась Айза?

— Иди ты знаешь куда! — был суровый ответ. — Как ты смеешь проявлять такое неуважение к матери?

Себастьян ласково похлопал ее по плечу и положил руку на руку матери — это был нежный жест сыновней любви.

— Не сердись, но, думаю, твоя ошибка была в том, что ты родила слишком красивых детей при такой бедности, — сказал он, показывая на себя и на сестру с братом. — Будь мы миллионерами, у нас не возникло бы проблем, но ведь считается, что рыбак с Лансароте не может позволить себе никакой роскоши, даже иметь особенных детей. — И он подмигнул ей. — Не так ли?

— Конечно! — согласилась Аурелия. — Особенно таких скромных. — Она повернулась к сыну, прислонившись к стеклу окна, и, внимательно посмотрев на него, поинтересовалась: — Что это с тобой? Отчего ты так сияешь? Все идет хуже некуда; возможно, за нами гонятся; нам пришлось покинуть город, в котором ты собирался разбогатеть… и тем не менее впервые за долгое время ты балагуришь… Почему?

Себастьян пожал плечами:

— Наверно, потому, что мне уже не надо лезть на верх здания и таскать кирпичи. Я боюсь высоты, и все эти дни были настоящим мучением — не из-за работы, а из-за головокружения. — Он помолчал. — Или, может, потому, что у меня появилось предчувствие, что все сложится и мы найдем хорошее место, где сможем осесть.

— Да услышит тебя Бог!

Он показал на сестру.

— Ты обратила внимание на Айзу? — спросил он. — Она несколько месяцев ходила как в воду опущенная, а сегодня утром сияет, словно у нее внутри горит свет. — Он прищелкнул языком. — Знаю, что это глупо, — признался он. — Но она зачастую служит мне барометром, который меня предупреждает, когда будет штиль, а когда буря. — Он стиснул руку матери, словно пытаясь внушить ей веру. — А сейчас наступает затишье.

Аурелия не ответила, только в свою очередь сжала ему руку, и они долгое время сидели вот так, вплотную придвинувшись друг к другу, и молчали, любуясь красивым пейзажем: зелеными холмами, высокими деревьями и цветочными россыпями Лос-Текес. Чем круче становился склон, тем медленнее катился вперед выбившийся из сил автобус. Казалось, он вот-вот испустит последний вздох и развалится на части, превратившись в груду металлолома, которая окончательно перекроет узкое и извилистое шоссе.

Последние пятьсот метров были настоящим мучением для машины и для пассажиров, страдавших от неопределенности. Они затаили дыхание и предприняли бессмысленную и неосознанную попытку подтолкнуть автобус изнутри, вздохнув с облегчением, когда все четыре колеса чудом достигли вершины и с громким визгом радости покатились под уклон в направлении Лос-Вальес-дель-Араука.

~~~

Солнце немилосердно жгло пыльное шоссе, терявшееся из виду на равнине, у которой не было горизонта, лишь отдельные группки низкорослых деревьев, разбросанные там и сям, где попало. Из-под застывшего на месте автобуса, от которого, похоже, не было никакого проку, даже тени, торчали только ноги и огромные башмаки водителя, лежавшего под мотором и тщетно пытавшегося устранить неполадки в разболтанной машине, окончательно пришедшей в негодность.

Пара часов, проведенных под лучами этого убийственного солнца, могли уничтожить любого человека, и Пердомо Вглубьморя, оказавшиеся чуть ли не единственными пассажирами, которые не вышли в Валенсии, Маракае или другом селении на маршруте, никак не могли решить, то ли вернуться в раскаленный автобус, превратившийся в самую настоящую духовку, то ли так и сидеть на обочине в надежде, что какой-нибудь поток воздуха освежит атмосферу.

Никто не произносил ни слова, и, судя по поведению шофера и тех, кто, по-видимому, были его обычными пассажирами, подобное происшествие было в порядке вещей. Право выражать возмущение даже не предусматривалось, потому что в качестве единственной альтернативы недовольному предлагалось продолжить долгий путь пешком.

Мимо промчалось полдюжины машин, однако ни одна из них даже не сбросила скорость, чтобы поинтересоваться, куда надо людям, размахивавшим руками на обочине, и только двоим ловким парнишкам удалось прицепиться сзади к пыхтящему грузовику, ехавшему в противоположном направлении и груженному гигантскими бревнами с темной древесиной.

— Сколько осталось до ближайшего населенного пункта? — поинтересовался Себастьян, придя к заключению, что усилия горе-механика не дают никакого результата и автобус, похоже, не желает катить дальше.

— Километров тридцать. — Мужчина кивнул в сторону Айзы. — Не думаю, что сеньоре в ее положении это по силам. — Он отер пот со лба, оставив на физиономии еще одно грязное пятно. — Это солнце очень коварно и иссушает мозг. Наберитесь терпения. Я знаю эту развалюху: когда меньше всего этого ждешь, она вновь заводится.

— Точно?

Тот окинул Себастьяна долгим взглядом, поколебался и затем несколько раз отрицательно покачал головой:

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.