Страница 51 из 128
Чунда взял белье, бритву и пошел в баню. Долго парился, ложа на полке, и до тех пор поддавал пару, что камни перестали шипеть. Неторопливо соскреб отросшую за неделю щетину, провел рукой по подбородку и еще раз прошелся бритвой, пока он не стал гладким, как точильный брусок. Потом опять влез на полок и долго наслаждался ощущением полного отдыха.
Снаружи раздались шаги. Кто-то вошел в предбанник.
— Эрнест, ты еще моешься? — услыхал Чунда голос жены.
— А что же еще тут делать? — отозвался ом. — Неужели я не имею права попариться с мороза?
— Ну что ты говоришь, — ответила из-за двери Элла. — Мы думали, с тобой что стряслось…
Она ушла. Ее беспокойство польстило Чунде. «Ишь, испугалась… не стряслось ли… Не все, значит, равно, польза от меня все-таки есть…»
Он засмеялся, вытянулся во весь рост, с удовольствием вдыхая теплый, пахнувший прелым березовым листом воздух.
Поужинав в одиночестве, Чунда пошел в спальню почитать газету. Элла сидела перед зеркалом и накручивала волосы на папильотки. Расма, не находя себе места, подбегала то к одному, то к другому, пока Чунда не посадил ее на колени.
— Ну, что скажешь? Что ты сегодня делала?
— Дядя Эрнест, покажи мне лисичку и волка.
— А, вон тебе чего? Ну хорошо, давай вместе посмотрим, как волк рыбу ловил. — Он отыскал книжку с картинками и стал ее перелистывать.
— У волка хвост примерз к проруби! — радостно крикнула девочка и оглянулась на Чунду: понял, какая она умница, вспомнила, о чем они вместе читали. Чунда погладил ее по головке и сделал серьезное лицо.
— Примерз. Так примерз, что нельзя было оторвать. Так ему и надо, серому. Ну, а потом такую трепку ему задали, что шерсть во все стороны летела.
— Как пух из подушки, когда мама бьет! — радовалась Расма.
— Как пух из подушки. Только подушке не больно, когда ее взбивают, а у волка все кости болели.
— Дядя Эрнест, а тебе больно, когда тебя бьют?
— Конечно, больно. Только я никому не позволяю себя бить.
— И маме не позволишь?
Чунда покосился на Эллу, но та была увлечена своим занятием и не следила за их болтовней.
— И маме, — ответил он тихо. — Никому не позволю.
— И бабушке? — допытывалась Расма, — и дедушке, и дяде Закису?
— Я сказал — никому не позволю.
Расма потрогала Чунде лицо, подергала за уши, потом ухватила кончик носа и зажала ноздри. Когда он заговорил, девочка рассмеялась до слез — такой у него был смешной голос.
— Почему у тебя такой большой нос, дядя Эрнест?
— Потому что я сам большой. У больших у всех большие носы.
— А когда я вырасту большая, у меня тоже будет большой нос?
— Не такой большой, как у меня.
— А какой же?
— Ну, такой, как у мамы.
— И я буду большая, как мама?
Кончив свой ночной туалет, Элла отвела Расму в горенку к старикам, где она спала с тех самых пор, как Бруно Копиц начал приходить ни ночь к Лиепиням. Девочка упрямилась, ей хотелось поиграть еще с дядей Эрнестом.
Наутро Лиепинь сидел за завтраком сердитый, нахмуренный. Старуха, догадавшись о приближении момента, когда старик начнет отводить душу разом за всю неделю, сидела как ни в чем не бывало, только изредка краем глаза посматривала на мужа и на зятя. Поели молча. Одна Расма, сидя на коленях у матери, щебетала как птенец, но никто не обращал на нее внимания.
Лиепинь рыгнул, отодвинулся от стола и взял трубку. Долго подыскивал подходящие для начала слова поехиднее, но ничего особенного, нового в голову не приходило.
— Так хозяйничать не годится, — наконец, заговорил он. Несколько раз сердито потянул из трубки так, что в чубуке захлюпало, и глянул одним глазом куда-то вбок. — Недаром я говорил, нельзя постольку накладывать. У дровней полоз треснул. Натрешь вот лошади спину, а весной неизвестно, кого в плуг впрягать. Самому разве надеть хомут на шею?
— Который полоз? — встрепенулся Чунда. — Я вчера ничего не заметил.
— Где тебе заметить, — уже гремел Лиепинь. — Орудуешь так, будто больше одного дня жить тут не собираешься. Если не смотреть каждую минуту, такой цирк устроил бы… Не знаю, что ты будешь делать, когда придется одному хозяйничать. За год все спустишь. Прямо иной раз сомнение берет: и как на такого дом оставить?
— Что же ты, Эрнест? — Элла с укором посмотрела на Чунду. — Пора бы усвоить… Сколько тебя отец учил.
— У него не это в голове, — поддала жару Лиепиниене. — Где ему про такие мелочи думать. Взять хоть крышу у клети… Сколько раз говорила — заделать надо, и доски есть под рукой. Как об стену горох. А крыша протекает. Скоро хлеб негде будет держать.
— Поезжайте в лес, а я крышу заделаю, — буркнул Чунда. — Не могу я надвое разорваться.
— Там и работы на час, не больше, — сказал Лиепинь. — Будь я помоложе, давно бы сам сделал. А теперь где же — упадешь, разобьешься… Хотя иные, может, только того и дожидаются.
— Послушайте, черт вас дери! — выйдя из себя, крикнул Чунда. — Имею я право отдохнуть хоть раз в неделю или нет? И кто я вам, наконец, зять или батрак? Чего вы на меня наскакиваете? Досадно, что я один день не поработаю? Лошади и той дают отдых, а мне нет…
— Тогда не следовало жить в деревне, работал бы лучше где-нибудь на фабрике, — не утихал Лиепинь. — Там как гудок прогудел, и отдыхай. А нам так нельзя.
Чунда встал и махнул рукой.
— Что я буду с вами языком трепать. У вас одна забота: как бы из меня побольше выжать. Однако напрасно вы думаете, что мне деваться больше некуда. Человек я свободный, если мне где не понравилось, я другое место найду.
Он так и сделал. Набросил на плечи полушубок, надел шапку и выбежал во двор. В комнате наступило тяжелое молчание. Всем было неловко смотреть друг другу в глаза.
— Не надо было так на него накидываться, — заговорила, наконец, Элла. — Рассердится, наделает глупостей.
— Не наделает, — зло засмеялся Лиепинь. — Побегает-побегает, пока жрать не захочется, к обеду тут как тут будет. Видал я таких.
— Не стоило бы больше об этом говорить, — просительным тоном сказала Элла. — Подумали бы о том, что мне с ним жить.
— Что я такого особенного сказал? — удивился Лиепинь.
— Ну как же — одно и то же, одно и то же…
— Не нравится, когда говорят, пускай делает, как его учат. Я не плохое говорил, я из него хозяина хочу сделать. Давно пора бы понять. Не простая это штука хозяином стать.
Выскочив из дому, Чунда пошел куда нети понесли. Ни разу не оглянувшись, он шагал и шагал, сначала по аллее к большаку, потом прошел изрядное расстояние в сторону волостного исполкома; дойдя до первого перекрестка, свернул направо, опять не думая, почему именно в эту сторону, и зашагал дальше. Он никак не мог остыть, все продолжал про себя спорить с домашними.
— Ах ты, образина, — вполголоса бормотал он. — Боится дом оставить. А что вы будете делать, если я сам его не возьму? Засолите, что ли? Может быть, в могилу с собой захватите? Нашли дурака — крышу им чини в воскресенье! Этак, пожалуй, один раз согласишься, они тут же еще что-нибудь придумают. В струнку перед ними вытягивайся, а тебе и спасибо не скажут. Эллочка тоже хороша: как отец заведет свою песню, она ему в тон своим сопрано подтягивает. Заодно с ними поедом ест… Вечером опять и добрая и ласковая. «Я ничего плохого не думала, потерпи немного, Эрнест, скоро все будет по-другому».
Когда это будет — лет через десять, не раньше, и то кто-нибудь из них останется, будет кому пилить. Нет, больше этого нельзя терпеть. Или обращайтесь по-человечески, или разойдемся. Элла как хочет: или со мной уходит, или остается. Когда стариков возле не будет, и она по-другому запоет, по-моему. Стариков я к себе и на порог не пущу. Нет и нет!
Последние слова он выкрикнул так громко, что сам испугался. Еще больше он испугался, когда увидел в пяти шагах от себя парторга волости Закиса, который шел навстречу.
— Чего нет? — спросил Закис, широко улыбаясь из-под усов.