Страница 32 из 128
— Послушай, Аустра, — начал Петер и взял ее под руку. — Ты почему так скоропалительно удираешь?
— Так будет лучше. Все равно этот разговор рано или поздно должен состояться. Так пусть уж лучше сейчас. Ну, ну, не надо так расстраиваться. Я тебя всегда пойму, Петер…
Она быстро поцеловала его в висок, потом погладила по волосам и шепнула:
— В кабинете Элла. До свидания.
Но Петер не выпускал ее руки.
— Прости меня, не сумел я оберечь тебя от этого.
— Я не упрекаю, — ответила Аустра, отворяя дверь. — Ничего ужасного не произошло.
Петер еще с минуту простоял в передней, потом энергично тряхнул головой, будто отмахиваясь от надоедливой мухи, и вошел в комнату. Женщину, которая быстро встала и тревожно-вопросительно смотрела на него, он узнал, но никогда еще она не казалась ему такой чужой, как сейчас.
— Добрый день, — сказал он, сам удивляясь тому, как ровно звучал его голос.
Пожав руки, они сели — Элла на диване, Петер у окна. Заваленный книгами письменный стол стоял между ними, как крепкий забор, который не позволял им приближаться друг к другу.
После нескольких общих фраз о здоровье, о стариках, за которыми оба собеседника чувствовали другие, невысказанные вопросы, Петер твердо посмотрел в глаза Элле и сказал:
— Нам надо поговорить, чтобы все стало ясным. Я думаю, лучше с самого начала называть вещи своими именами.
— Конечно, ясность нам нужна обоим. Когда знаешь, почему и как все произошло, легче найти верный путь.
— Ты ошибаешься, если думаешь, что его еще надо искать, — с живостью сказал Петер. — Для меня он уже найден, хоть и с опозданием, но окончательно. Каждый из нас нашел свой путь. И оказалось, что они расходятся.
— Если бы не война, этого не случилось бы, — торопливо заговорила Элла. — Во всем виновато это ужасное время. Все перепуталось, людей разбросало в разные стороны, а жизнь требовала своего… Что же удивительного, если кто и ошибался иногда…
— Понимаю, ты хочешь сказать, что в распаде нашей семьи виновата случайность. Это не так. У нас и до войны семейная жизнь не ладилась. Если бы и не было войны, если бы обстоятельства не разлучили нас на такое продолжительное время — конец был бы тот же, потому что морально и духовно мы и тогда были чужими. А война — война для каждого человека была великим испытанием, она показала, кто мы такие. Видно, мы в разных условиях выросли и слишком непохожи были наши интересы, наши идеалы. Нам не следовало жениться, но мы очень мало знали друг друга, потому и не поняли этого. Из моих попыток сделать тебя товарищем ничего не получилось. Наоборот, ты старалась переделать меня на свой лад, приспособить к себе. Этого я допустить не мог, потому что это означало бы для меня духовную гибель, загнивание. Мы не прожили вместе и полугода, как мне стало ясно, что нельзя быть настоящим коммунистом, оставаясь в то же время твоим мужем, зятем Лиепиней. И когда пришел такой момент, что надо было выбирать, кем мне быть — я остался коммунистом.
— Ты говоришь все это, чтобы как-нибудь оправдать себя, — перебила его Элла. — Мужчины всегда так. Если бы не Аустра Закис, ты бы сейчас не говорил, что со мной сгниешь. Она, наверно, давно у тебя за жену.
— Оставь ты ее в покое, — сердито сказал Петер. — Ты и мизинца ее не стоишь. Когда мы вернулись домой и в первый раз поехали в Упесгальскую волость, я еще не знал, как ты жила при немцах. — Элла опустила голову. — Не волнуйся, я не собираюсь разговаривать об этом, если ты сама ничего не понимаешь. Уж если ты не постеснялась прийти сюда… Да, так вот я не знал, что произошло за эти годы. И все-таки, подъезжая к усадьбе Лиепини, чувствовал себя, как пожизненно осужденный, который приближается к воротам тюрьмы. В глубине души я уже понимал, что в Лиепинях я совсем чужой, что вместе жить мы больше не сможем…
— Ну еще бы, у тебя ведь была Аустра, — съехидничала Элла.
— До того дня мы ни разу не говорили о своих чувствах, хотя это тоже было неправильно.
— Значит, ты даже не любишь свою дочь, — вздохнула Элла.
— Люблю и буду любить.
— Ха-ха-ха! — громко рассмеялась Элла. — Какое сердце, на всех хватает. Ну нет, Расма не захочет делиться твоей любовью с чужой… Лучше не надейся, я ее не отдам.
— Ты не запретишь мне заботиться о своем ребенке.
Элла встала и подошла к письменному столу.
— А если мы обе… и я и Расма, попросим тебя вернуться домой? — заговорила она тихим, вкрадчивым голосом. — Ведь не все пропало. Еще можно… поправить.
Петер понял, что говорил впустую — эта женщина не могла его понять, — и ему стало страшно при мысли, что пришлось бы прожить с ней долгие годы. Глазами Эллы опять на него глядел темный, душный, как тюрьма, мир обывательщины.
— Уходи лучше, Элла, — стиснув зубы, сказал он. — Нам больше не о чем говорить.
Она ушла, с силой захлопнув за собой дверь. В комнате еще остался запах ее духов. Петер распахнул окно и дверь, пока сквозняком не выветрило этот запах. Потом сел за стол и взял конспекты лекций, но прежде чем начать заниматься, позвонил на квартиру Ояра Сникера и сказал Аустре, что в доме опять чисто.
«Милая, милая… — думал Петер Спаре. — Моя жена, мой друг… самый верный».
Элла остановилась в Задвинье у родственников и провела еще несколько дней в Риге; в самом деле, на что бы это было похоже, если бы она на другой же день вернулась домой! На что бы это было похоже, если бы она спокойно подчинилась судьбе и позволила людям думать о ней все, что придет в голову! Нет, она еще должна оставить по себе память. Пусть Аустра не мнит о себе слишком много! Пусть Петер не воображает, что он один прав!
И Элла начала обходить своих довоенных знакомых: посидела часок у одних, посидела у других, рассказала падким до сплетен мещанкам о великой несправедливости, постигшей несчастную женщину, которую так бессердечно бросил муж в самом начале войны. Пока он скитался по разным фронтам, она воспитывала ребенка и жила как монахиня, ничего не зная, кроме тяжелой работы, материнских забот и тоски. Отступая из Латвии, немцы силой увезли ее в Кенигсберг, послали на самые тяжелые работы по рытью укреплении. А он в это время успел второй раз жениться и о семье нисколечко не беспокоился.
— Вот глядите сами, каковы эти новые порядки, каковы их нравы…
Понятно, кое-где она находила сочувствующие сердца, и ее печальный рассказ, в достаточной степени приукрашенный и дополненный характерными деталями, доходил и до друзей Петера и еще скорее — до его недоброжелателей.
Одним из первых узнал об этом Эрнест Чунда. Ему было приятно слышать такие вещи о брате Айи, и когда однажды он встретился с Эллой у каких-то общих знакомых, то уже знал, что имеет дело с родственной душой.
Сошлись два мученика — у обоих было одно горе, оба пели на один мотив. Элла ругала Петера и Аустру, Чунда — Руту и Ояра; один кончал, другая начинала — получился слаженный дуэт. Но, ругая Ояра и Руту, Чунда не забывал бросать внимательные взгляды на Эллу и с удовольствием констатировал, что она еще довольно интересная женщина, несмотря на все пережитые передряги. К тому же, по отзывам знающих людей, отцу ее принадлежало не очень далеко от Риги довольно приличное хозяйство, и Элла была единственной дочерью. В тяжелое послевоенное время это имело немаловажное значение. И Эрнест Чунда сказал про себя; «Дело стоящее!»
— Когда вы едете домой? — спросил он.
— Дня через три.
— Как вы посмотрите на мое предложение сходить сегодня вечером в театр? Искусство возвышает человека, помогает забыть повседневные заботы и неприятности. Мы с вами оба в этом нуждаемся.
— Отчего не пойти…
— О билетах я позабочусь.
До вечера у него осталось достаточно времени для размышлений. Руководящих и ответственных должностей впереди не предвиделось, а прозябать на мелких ролях он вовсе не собирался. Может быть, в деревне, где сильно ощущается недостаток в способных работниках, он опять выйдет в люди?