Страница 18 из 128
Эльмар встает и тихо уходит в клеть, где им с Имантом приготовлена постель. А эти двое остаются посидеть на крылечке и еще долго говорят о звездах, о далеких мирах, о жизни людей в прошлом и в будущем. Восторженные мечты сменяются серьезным раздумьем. Воспоминания все время возвращаются к дням еще не отгремевшей грозы.
Имант рассказывает Рите о своих погибших сестрах, о матери. У Риты все сильнее блестят глаза от слез, и только когда Имант замолкает, девушка произносит изменившимся голосом:
— Жаль, что я не могу заменить тебе сестру. Но мне бы хотелось…
Тогда Имант в первый раз берет ее загорелую руку, сжимает в своих пальцах. Долго длится молчание.
Время летит незаметно. Ночь проходит. По дороге приближается серая машина, останавливается у ворот усадьбы Биргели, и два человека входят во двор.
— Ты еще не спишь, Имант? — спрашивает Ояр. — Уже два часа.
— Разве так поздно? — удивляется Имант.
— Поздно, поздно. Ты не успеешь выспаться, а мы в шесть часов начнем собираться. Завтра уезжаем в Ригу.
Хорошо, что темно — ни Ояр, ни Рута не видят, как смутился в этот момент Имант. Противоречивые чувства борются в сердце юноши: он рад, что скоро будет свободно ходить по улицам Риги, вернется домой и, может быть, встретится с матерью, но в то же время тоска сжимает его грудь при мысли, что завтра придется расстаться с Ритой. Может быть, они не увидятся долго-долго…
Рита молчит и глядит в темноту.
Ояр с Рутой уходят, а Имант и Рита все еще сидят на приступках крылечка, думают неизвестно о чем и не говорят больше о звездах. Имант понимает: если сейчас не сказать обо всем, утром у него ничего не выйдет. Но не сказать нельзя, как бы тяжело ни давались слова.
Он вздыхает.
— Значит, завтра я уезжаю в Ригу.
Рита молча кивает головой.
— Ты, наверное, не захочешь, чтобы я иногда писал тебе?..
— Почему не захочу? — Голос ее становится непривычно высоким.
— Просто так. Может быть… будет неприятно?
— Вот еще. Почему мне должно быть неприятно?
— Значит, можно писать?
— Ясно, можно.
— Ладно. Тогда я буду писать. Но ты, конечно, отвечать не будешь?
— Я же не знаю адреса.
— Адрес я могу оставить.
— Если оставишь — буду отвечать.
— У меня одна просьба, Рита…
— Да, я слушаю.
— Ты моих писем никому не показывай.
— Разве там будет что-нибудь такое… про что никто не должен знать? — Теперь она еле сдерживает смех.
— Я не знаю, может быть что-нибудь такое и будет.
— Если будет, то никому не покажу.
— Не показывай. Я твои письма тоже никому не буду показывать.
— Мои сразу, как прочтешь, сжигай.
— Зачем? Разве там будет что-нибудь такое? И потом они никому не попадут в руки.
— Все равно, так вернее. Обещай, что будешь сжигать.
— Обещай и ты мне кое-что.
— Например?
— Приехать как-нибудь летом в Ригу.
— Если мама позволит… А ты к нам больше не приедешь?
— Ты думаешь, можно?
Некоторое время они глядят друг другу в глаза, серьезно и застенчиво. Потом Рита говорит:
— Обязательно приезжай. Жану будет приятно…
«Жану… А тебе самой?» Но Имант сдерживается, не задает этого вопроса. Ведь и так достигнуто ужасно много: они будут переписываться, ему разрешили приехать в гости к Биргелям. Будь скромным, Имант.
Утром он уехал со своими старыми боевыми товарищами. В первый раз грудь Иманта Селиса украшали орден Отечественной войны и медаль «Партизану Отечественной войны». Эти высокие награды он получил еще в прошлом году, но носить их ему до сих пор не пришлось.
Больно резнуло по сердцу Руту, когда она узнала о смерти матери. Отцу даже не пришлось сказать об этом: его скорбный взгляд, избегающий глаз дочери, беспорядок и запустение в комнате, которую давно не убирала заботливая рука, сразу заставили Руту насторожиться, догадаться о том, что дома неладно. Она вопросительно посмотрела на отца и прошептала:
— Мамы нет…
Отец молча кивнул головой. И тогда начался рассказ о тяжелой, бесправной жизни в годы оккупации, о болезни матери и одиночестве, которое началось для него после ее смерти.
— Я уж думал, что совсем один теперь остался. Когда Красная Армия освободила Ригу, смотрю — ко многим вернулись сыновья и дочери, а про тебя никто ничего не говорит. Потом услышал, что тебя в Тукуме… повесили фашисты. Тяжело было, дочка, поверить этому, и я не хотел верить, надеялся все. Уж когда серьезные люди сказали, что верно, пришлось привыкать. Как хорошо, дочка, что ты жива-здорова. Теперь и для меня настали светлые деньки.
Рута сидела рядом с ним, гладила его поседевшую голову, с нежной жалостью вглядывалась в худое, изборожденное глубокими морщинами лицо. Отец выглядел таким старым и разбитым, как будто со дня расставания прошло по крайней мере двадцать лет.
Потом стала рассказывать она. О дивизии, о партизанах, о Курземе. Только про Чунду не помянула ни разу. Старик сразу заметил это и, когда Рута кончила говорить, спросил:
— А про Эрнеста знаешь что-нибудь?
Рута нагнула голову, замолчала, словно заупрямившись. Потом скороговоркой сказала:
— Не знаю. Три года его не видела.
— Он ведь прошлой осенью заходил ко мне… — начал было отец.
— Так он в Риге?
— Не знаю, как сейчас, в Риге ли. Заходил один раз, когда вернулся из эвакуации. Я ему рассказал про тебя, что сам знал. Он как будто опечалился, а вскоре я узнаю… — старик замялся.
— Говори, папа, все, не бойся…
— Узнаю, что Эрнест женился… на какой-то торговке. Но им и не пришлось вместе пожить, — Эрнест начал заниматься спекуляцией и разными недозволенными делами. Сейчас сидит в тюрьме. Одним словом, ничего хорошего от него больше ждать не стоит.
— Это на него похоже, папа.
К большому удивлению Залита, Рута ничуть не огорчилась, не встревожилась.
— Я должна сказать, папа, что мы с ним разошлись еще в сорок первом году. Эрнест Чунда для меня человек чужой.
— Чужой. — Старик горестно покачал головой, но больше не стал касаться этого вопроса. — Что ты теперь думаешь делать?
— Пойду работать и учиться.
Кому-нибудь это могло показаться и себялюбивым и жестоким, но известие о женитьбе и осуждении Чунды принесло Руте успокоение. Она даже не могла жалеть его: он получил по заслугам.
«Чужой человек… мне нет до него никакого дела. Я ничего больше знать не хочу о нем. А дальше?»
Дальнейшее зависело не только от нее, хотя Рута и чувствовала, что решающее слово принадлежит все-таки ей.
В тот день Ояр Сникер разговаривал с одним из секретарей Центрального Комитета о своих партизанах. Некоторые уже работали в партийных организациях, советских и хозяйственных учреждениях, многие вернулись к себе в деревню; некоторых решили послать на курсы. Было несколько раненых, которые нуждались в длительном лечении и отдыхе.
Когда все обговорили, секретарь Центрального Комитета сказал:
— А теперь надо решить последний вопрос: как быть с тобой? Здоровье у тебя ничего?
— В полном порядке, — быстро ответил Ояр. — Могу хоть завтра стать на работу.
— Может быть, все-таки отдохнешь с месяц? Отдых ты заслужил. Не думай, что работать будет легко. Сейчас каждый из нас несет двойную нагрузку.
— Понимаю, товарищ секретарь. Наваливайте только — я выдержу. Про отдых поговорим в другой раз, когда самое трудное будет сделано.
— Ну, смотри. Тогда поговорим конкретно. Куда бы ты сам хотел пойти?
— Я прошу доверить мне какую-нибудь самостоятельную работу — в промышленности, на предприятий или в деревне. До войны я был парторгом на одной небольшой фабрике в Лиепае. Могу вернуться туда.
— Вот это уж будет неправильно, товарищ Сникер. За четыре военных года ты вырос, сейчас у тебя совсем иной размах. Зачем же пренебрегать таким богатым опытом, который ты приобрел? Нет, нет, сегодня ты должен взвалить на плечи ношу потяжелее, чем до войны. Ты хочешь самостоятельной работы, чтобы за все отвечать самому и изо дня в день видеть результаты своего труда? Отлично, товарищ Сникер, у нас есть кое-что подходящее. Заводу «Новая коммуна» нужен директор. Нынешний директор болтун и торгаш, много обещает, но мало делает. Нарком давно просит рекомендовать подходящего человека. Мы больше не можем оставлять такое важное предприятие в ненадежных руках. Как ты посмотришь на это предложение?