Страница 60 из 83
Друзья Фрэнка Эштона не раз видели, как он на прогулке за полчаса успевал раздать немалую сумму денег, причем часто даже не ожидая, чтобы его попросили о помощи. Когда над этим смеялись, он отвечал с улыбкой: «Моя цель — уничтожить бедность в будущем; значит, я должен помогать беднякам уже сейчас». Постоянное безденежье приводило в уныние Марту, его жену; это была очень обыденная, вечно ноющая женщина, не понимавшая ни пылкой натуры своего мужа, ни его политических убеждений.
Когда открылось заседание палаты, Джон Уэст сидел на галерке, отведенной для публики. Все члены парламента стоя приветствовали спикера; затем была прочитана молитва, и началось второе чтение законопроекта. Фрэнк Эштон взял слово и, привычным жестом отбросив волосы со лба, сказал:
— Господин председатель, я хочу внести следующую поправку: «Палата представителей считает, что закон, запрещающий азартные игры, должен касаться всех без исключения классов, организаций и частных лиц и распространяться также и на официально зарегистрированные спортивные общества. Иначе новый закон явится лицемерным мероприятием, которое якобы должно отразить желание избирателей, а на самом деле обманывает их».
Бонд наклонился к Гиббону, и они начали оживленно шептаться.
Последовали продолжительные дебаты о приемлемости внесенной поправки, во время которых Боб Скотт подбивал своих коллег изображать из себя поборников нравственности и ратовать за полное искоренение азарта.
— Не пора ли прекратить обструкцию? — саркастически бросил Бонд.
Наконец лидер лейбористов предложил еще раз обсудить поправку на заседании фракции.
— Лучше обсудить поправку в конторе Джона Уэста! — крикнул Бонд, известный своим непарламентским поведением.
Тут вскочил Дэвид Гарсайд и начал доказывать, что поправка вполне приемлема как она есть и нечего ее больше обсуждать. Как всегда, он утверждал, что более сведущ в вопросах парламентской процедуры, чем спикер, председатели парламентских комиссий или кто бы то ни было еще.
Фрэнк Эштон вторично взял слово и сказал с иронией:
— Я хотел бы, чтобы кабинет проявил больше искренности в данном вопросе. Если желательно оградить бедняка от зол азартных игр, неужели мы при помощи нового закона ввергнем богачей в омут порока? Кроме того, я требую, чтобы премьер взял обратно свой намек, будто бы поправка была составлена не мной, а посторонним лицом. Это непристойно и не соответствует истине. Я готовил поправку в присутствии секретаря палаты.
— Если мое замечание может дать повод к малейшей обиде, то я беру свои слова обратно, — ответил Бонд с ехидной улыбкой. Выпад был сделан — довольно пока и этого.
Когда лейбористы вышли из зала, лидер фракции резко спросил Эштона, почему тот внес поправку, не обсудив ее с ним. Лидер побаивался Джона Уэста и не мог не считаться с его влиянием в лейбористской партии, но все же Эштон явно хватил через край. Фрэнк Эштон отвечал односложно. Он всегда был преданным лейбористом, и теперь совесть мучила его; и когда лидер напрямик заявил ему, что поправку надо взять обратно, он не стал спорить.
Эштон вернулся в зал, в третий раз взял слово и отказался от своего предложения. Бонд удовлетворенно ухмыльнулся. Джон Уэст испепеляющим взором глядел на Фрэнка. Затем поднялся Боб Скотт и предложил поправку, запрещающую опубликование условий пари. Премьер Бонд, торжествуя победу над своим врагом — Эштоном, на радостях нечаянно принял поправку. На другой день в газетах появилось письмо за подписью секретаря Скакового клуба, в котором резко критиковалась новая статья закона.
Премьер Бонд немедленно забаллотировал поправку Скотта. Потом сторонники Джона Уэста начали обструкцию, чтобы оттянуть принятие закона. Дэвид Гарсайд лез из кожи вон; при каждом удобном и неудобном случае он вскакивал и произносил длиннейшие речи. Наконец он поставил новый рекорд для Австралии — проговорил тринадцать часов подряд, цитируя исторические документы, правила парламентской процедуры, свод законов и античную поэзию и обливая грязью по очереди всех членов правительства.
К концу ноября 1906 года новый закон, запрещающий азартные игры, вошел в силу. Керрингбушский тотализатор и Столичный конноспортивный клуб оказались под запретом. Число конных состязаний, разрешенных Джону Уэсту, сократилось со ста пятидесяти двух до сорока восьми в год. Могло быть хуже, разумеется, но Джона Уэста это не утешало: он считал, что могло быть лучше, а раз так — Гиббон, Суинтон и Бонд должны поплатиться за то, что смеют его преследовать.
Первой своей жертвой он избрал Гиббона и передал в редакцию «Истины» статью, сочиненную Барни Робинсоном. Затем он послал за Фрэнком Эштоном.
— Вы желали меня видеть, мистер Уэст?
— Я хочу, чтобы вы завтра огласили это в палате.
Эштон пробежал глазами напечатанные на машинке листки.
— Простите, — сказал он, — если вы хотите, чтобы лейбористы выступили с этим, вам придется поговорить с лидером.
— Я говорил с ним. Он дурак. Ответил мне, что не может использовать мой материал, потому что там одни пошлости.
— Без согласия лидера я ничего сделать не могу, — сказал Эштон, смущенно ероша волосы.
— Не дурите! Гиббон — святоша и лицемер. Он стоит того, чтобы его разоблачили.
— Безусловно. Но я не могу действовать наперекор лидеру нашей партии.
— Ах, так? — глаза Джона Уэста сузились от ярости. — Придется мне подумать о том, чью кандидатуру поддерживать на будущих выборах.
— Это — ваше личное дело, — сухо сказал Эштон и быстро вышел, весь красный от смущения и гнева.
Джон Уэст посмотрел ему вслед и сердито пожал плечами.
Сэр Сэмюэл Гиббон был высок ростом, носил бакенбарды, а нос его напоминал клюв попугая. В это утро, сидя, как обычно, в своем кабинете, он никак не мог сосредоточиться на текущей работе; его терзала тревога: Джон Уэст публично заявил, что намерен разоблачить «лицемерие и двуличность» Гиббона.
Мрачные мысли Гиббона были прерваны появлением самого премьера. Бонд приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Очки его были сдвинуты на лоб, в глазах мелькал озорной огонек, бородка подергивалась.
— Вы уже видели последний номер «Истины», Сэм?
— Никогда не читаю этой газеты, — рассеянно ответил Гиббон.
— Я думал, что найду у вас сегодняшний номер.
— Да нет его у меня.
Бонд, ухмыляясь, прикрыл дверь.
«Какого черта он просит у меня „Истину“? — спросил себя Гиббон. — Боже мой! Неужели… Да нет, не может быть! Они не посмеют!»
Он выскочил из комнаты, бросился на улицу и купил газету в ближайшем киоске.
О, господи! На первой полосе!
Вернувшись в кабинет, он сел за стол и, отдуваясь, начал читать. Он весь трясся, словно получил тяжелую рану в живот.
«РАСПУТСТВО И БАРЫШ, — гласил заголовок. — Открытое письмо сэру Сэмюэлу Гиббону.
Вы корчите из себя праведника. Неоднократно, будучи мэром Мельбурна, вы председательствовали на собраниях и митингах, созванных для борьбы против греха и порока, за нравственное обновление мужчин и женщин… Теперь, в качестве члена правительства, вы провели закон, запрещающий азартные игры, тайную продажу спиртных напитков и другие виды поощрения порока. По-видимому, вам пришлось поступиться своими частными интересами ради добросовестного выполнения общественного долга…»
Гиббон так судорожно комкал в руках газету, что казалось, она вот-вот разорвется.
«…вы сами являетесь владельцем нескольких кабаков, и вам принадлежат закладные на помещения многих других. Таким образом, вы лично заинтересованы в торговле спиртными напитками. Кроме того, мне известно из достоверных источников, что вы агент и юрисконсульт землевладельца Джо Джонсона, который не обрабатывает свои земли, а ведет букмекерство в грандиозных масштабах и имеет в Мельбурне недвижимую собственность, включая несколько ресторанов. Если людская молва — не пустая болтунья, как принято думать, то этому гиганту корысти принадлежат и другие дома, которые пользуются еще худшей славой, чем самые подозрительные кабачки, ютящиеся в темных закоулках».