Страница 37 из 83
Фрэнку Эштону очень хотелось есть, но он отошел от окна, вернулся в порт и там уснул на каких-то мешках. Проснулся он от боли — крысы кусали ему уши и пальцы. Он влез в четырехколесную тележку, но крысы последовали за ним и по ручкам тележки опять добрались до него. Иззябший, перепуганный, он поднялся на борт какого-то судна; там сторож напоил его чаем с сухарями и пообещал спрятать. Он так и уснул стоя, и сторож уложил его спать в камбузе. Утром, когда Фрэнк проснулся, судно уже было в открытом море, на пути в Мельбурн. Фрэнка изругали на чем свет стоит, потом заставили работать. Научили завязывать узлы и концы каната. По ночам он плакал на своей узенькой койке от усталости и тоски.
Когда пароход прибыл в Мельбурн, капитан пригрозил Фрэнку, что увезет его обратно в Англию; он удрал, и целых четыре года проработал на судах, курсирующих между Австралией и Северными островами, и в конце концов опять очутился в Мельбурне.
— В Мельбурне я впервые принял участие в борьбе рабочего класса. Сначала в союзе моряков, потом в союзе трамвайных служащих. Я изучал профсоюзное движение, деятельность лейбористской партии. Потом я работал комендантом в школе для рабочих и там начал читать книги, учиться. Я слушал речи всех стойких борцов за дело рабочих; слушал их на улицах, на собраниях, на берегу Ярры; я тоже решил посвятить себя делу рабочих, делу социализма. Да, друзья мои, я боролся за великое дело рабочего класса. Помню, как нам пришлось сражаться за кооперативы. В этом самом избирательном округе я удостоился чести быть секретарем лейбористской федерации штата Виктория, которая организовала кооперативные лавки…
Восторженные аплодисменты прервали речь оратора.
— Тогда мы в конечном счете потерпели поражение, но многое было достигнуто. Потом мои друзья стали склонять меня вступить на политическое поприще.
Снова аплодисменты и приветственные крики. Быть может, кое-кто из сидящих в зале лейбористов и знал, что Фрэнк Эштон и некоторые его собратья по ныне уже не существующей федерации поклялись никогда не баллотироваться в члены парламента, ибо таким путем социализма не достигнешь. Но теперь все — и сам оратор, и его слушатели — были увлечены новой идеей, завладевшей умами рабочих: что все пойдет на лад, если они пошлют своих представителей на штурм парламента.
— Что касается нынешних выборов, то ни та, ни другая группа избирателей не может сказать, что она лишена своих прав, потому что распределение голосов обеспечило представительство и той и другой партии.
Присутствующие либералы в знак одобрения придвинулись ближе к трибуне.
— Я сражался за великие принципы лейбористской партии, и ради блага всех мужественных рабочих, которые боролись за меня, я буду до конца отстаивать эти принципы.
Он повернулся к дальнему углу зала, где сидел кандидат правящей либеральной партии, тоже прошедший в парламент, ибо существующая избирательная система допускала на основе пропорционального представительства избрание двух депутатов от одного и того же округа.
— Представитель либеральной партии, со своей стороны, будет, разумеется, отстаивать иные взгляды, иные убеждения.
Снова раздались аплодисменты, и на сей раз либералы присоединились к овации. Что могло быть корректнее этих слов? Даже немногие сторонники консерваторов, слушая оратора, отметили полное отсутствие в его речи тех выпадов, которых можно было ожидать от лейбориста, годами клеймившего капитализм на уличных перекрестках, на берегу Ярры и на страницах «Набата».
Фрэнк Эштон поерошил свои кудри, ожидая, когда утихнет шум в зале.
Политическая карьера отвечала его честолюбивым устремлениям; поэтому он — по крайней мере на этот вечер — сменил свою обычную непримиримость к противникам лейбористов на подчеркнуто вежливое дружелюбие, надеясь, что такая политика привлечет к лейбористской партии голоса либералов на будущих выборах.
— Я хочу от всей души поблагодарить всех мужественных борцов, которые так стойко сражались за мое место в парламенте…
Он сделал движение рукой, словно ловя что-то в воздухе, и подошел к самому краю трибуны.
Аудитория была окончательно покорена. Нельзя сказать, чтобы произношение оратора отличалось особенной чистотой и правильностью, но говорил он пламенно, а его певучий голос ласкал слух.
— Завтра утром я наскребу денег и по таинственным глубинам морской пучины пошлю радостную весть седовласой чете моих родителей в величайшую в мире столицу, столь давно покинутую мной. Пусть узнают они, что их сын, который ребенком оставил семейный очаг и отправился за море искать счастье, — что этот сын не посрамил их седин.
Кого обманывал Фрэнк Эштон — своих слушателей или самого себя? В кармане у него лежало несколько фунтов — остатки той суммы, которая была получена от Джона Уэста, владельца тотализатора в Керрингбуше. Фрэнк Эштон не без краски стыда взял деньги Джона Уэста, но успокаивал свою совесть тем, что если он пройдет в парламент, то принесет много пользы делу рабочего класса. Лейбористская партия была небогата. Джон Уэст предложил помощь. Что за беда, если он в свою очередь поможет Уэсту отбиться от врагов? Что за беда, если он заставил «Набат» прекратить нападки на Уэста?
— Да, друзья мои, пусть мои родители узнают, что я достоин их любви, так же как мои избиратели, оказавшие мне ныне столь великое доверие, узнают, что это доверие я оправдаю.
Зал разразился неистовыми аплодисментами, криками, одобрительным свистом, и оратор, медленно отступая, отошел в глубину трибуны, где царил таинственный полумрак.
В ближайшее воскресенье Джон и Нелли Уэст присутствовали на богослужении в фешенебельной церкви по соседству с их особняком. Нелли, опустившись на колени, сосредоточенно следила по английскому молитвеннику за латинскими словами, которые нараспев произносил священник и подхватывали мальчики при алтаре. На руке у нее висели длинные четки.
Джон Уэст тоже стоял на коленях, но вид у него был рассеянный; чтобы не запачкать брюки, он постелил на пол свой носовой платок. Служба не интересовала его, он не понимал ни одного слова, да и не старался понять. Он аккуратно посещал церковь, не пропуская ни одного воскресенья, но делал это только для того, чтобы умиротворить Нелли и извлечь для себя выгоду — католики всегда стояли за своих единоверцев. Если он и молился, то лишь о ниспослании земных благ, которых он и сам добивался, не считаясь ни с кем и ни с чем. Впрочем, зажженные свечи, покрытый цветами алтарь, картины «страстей господних» на стенах, статуи святых и богоматери в полутемных нишах — вся эта мистика иногда и на него действовала, но сегодня мысли его были далеко.
Парламентские выборы приблизили его к желанной цели — добиться решающего влияния в законодательном органе штата. Он уже приобрел известность как самый богатый и самый щедрый покровитель лейбористской партии во всем штате Виктория. Но он поддерживал не только кандидатов-лейбористов; он не отказывал в помощи и тем кандидатам либеральной партии, которых склонил в его пользу Дэвид Гарсайд. Только с консерваторами Джон Уэст не знался совсем: те были заядлые святоши, настаивавшие на закрытии его тотализатора.
Тихо зазвонил колокольчик, и один из мальчиков в красно-белой одежде поднялся на ступеньки алтаря, перед которым стоял священник в полном облачении, и унес библию. Молящиеся встали с колен. Нелли подтолкнула локтем Джона Уэста, и он, очнувшись от раздумья, медленно поднялся.
Из четырнадцати избранных депутатов восемь провели предвыборную кампанию за его счет. На них можно положиться в случае новых попыток изменить закон об азартных играх; да и большинство других лейбористов не подведут. Политические интересы Джона Уэста пока еще ограничивались заботой о том, как защитить тотализатор. Многие лейбористы, по всей видимости, разделяли мнение Дэвида Гарсайда, что азарт не должен быть привилегией богатых. Были, правда, и такие лейбористы, которые думали иначе, но они составляли меньшинство, и ему объяснили, что это экстремисты из социалистической фракции. Но ведь Эштон тоже социалист, а вот помог же и обещал провалить любой законопроект, направленный против тотализатора.