Белый ферзь

— «Беломор»… — сжалился дежурный. Дал прикурить, не сразу запер обратно (но запер!), оценивающе оглядел очкарика-НЕкавказца. Спросил: — Русский писатель. Нравоописательный роман «Евгений»…

— Я — Лозовских. Святослав… — невпопад сообщил Лозовских Святослав.

— Восемь букв. Последняя — «в». Третья с начала — «м», — пояснил лейтенант, мучимый кроссвордом.

Господи! Как же, как же! Проходили ведь! Вот он, шанс расположить к себе тюремщиков! Как же его, ч-черт!

— Измайлов! — вот оно! Осенило! Уф-ф! Точно ведь…

— Профе-ессор! — уничижающе-разочарованно протянул лейтенант. — Измайлов — это который «Русский транзит»! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Книжки надо читать, профе-ессор! — и… запер обратно. Стоит ли щадить дурачка, не знающего, кто «Русский транзит» написал! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Ишь — «Евгений» какой-то!..

(Измайлов Ал-др Еф. (1779–1831), рус. писатель. Нравоописат. ром. «Евгений…», лирич. стихи, басни из купеч. и чиновнич. быта…

Да простится современнику-милиционеру короткая память о творческом наследии двухвековой давности!)

Очкарику — не простится. Сиди! Кукуй! Не шуми!

…Пробудившись, Лозовских нашел себя в незнакомом месте, потому что никогда там раньше не был. Ах, да! Он прикорнул полусидя на какие-то отрывочные мгновения. И — утро.

Его вытолкали, можно сказать, взашей. Не до тебя, умник! То есть он чуть было не отправился в приемник на Каляева, но тогда надо было бы до двенадцати дня направить рапорт на подпись прокурору. А утрешним ментам — не до того, не до мелюзги, не до развлечений с «яйцеголовыми», влипшими по ошибке (оно конечно, ошибка обнаружена давным-давно, еще вечером, но исправлять ее — куда торопиться? почему бы не припаять вредному очкарику десять суток отсидки, чтоб не умничал?!).

Телефон есть домашний? Звони! Что ж ты вчера уперся?! Звони-звони. Ладно, сам. Занято? Еще звони! Что, снова занято? Ладно, катись, профе-ессор! Не занимай трубку! Тут дела поважней. Катись и больше не попадайся под руку!

(Занято, занято. Конечно же, занято! Жена-Даша с утра обзванивала больницы-морги-милиции-знакомых-и-незнакомых: «Где ОН?!» Где-где!.. В семьдесят девятом отделе милиции — там-то ОН не зафиксирован под своим именем, ибо документов нет, а на слово… кто ему поверит на слово?!)

Он все не уходил, переминался:

— Я бы дозвонился… До жены…

— Слушай, пшел отсюда! Покуда мы добрые! Из автомата позвонишь!

Да нет у него жетончика, нет! А надо — срочно! И не сказал бы Лозовских, что стражи порядка — добрые. Были они сетующе-взбудоражены. Нечто стряслось. Нечто, после чего хоть землю рой, но наказан будешь… Лозовских ловил отголоски:

— Много взяли?.. «Публичка»!.. Это же на нашей «земле»! Ну тк’!.. А сигнализация?! Ка-акая сигнализация!.. «Публичка»! Книжки!.. Литейный, четыре!.. «Публичка»!.. Кража…

Он с переляку вообразил невообразимое: Инна, проломившаяся терминатором сквозь капитальную дверь, с «Книгой черных умений», — нет ли там параграфа: «Как сквозь преграду каменную-железную проходить»?! — схваченная с раритетом под мышкой постом охраны, который стережет со стороны Садовой (а есть ли в «Книге черных умений» параграф: «Как от блюстителей избавиться, себе не навредив»?!). Однако тут же выдохнул с облегчением (рановато выдохнул, рановато!) — если б ее схватили, то не суетились бы здесь и сейчас. И (да, рановато выдохнул!) сквозь дверь ей не пройти, а значит?.. Значит, дела обстоят еще хуже, чем он мог вообразить… Кража в «Публичке». Что за новости?!

Хреновые новости…

В общем, то самое изъятие из сектора редких рукописей по наводке Вадика Свана, с благословения Фимы Кублановского, при участии граждан земли обетованной, — в ночь, когда Святослав Михайлович Лозовских был замкнут в глухой камере, а Инна Колчина была замкнута в подвалах.

К «Публичке», с утра — не подступиться. Объяснить — не объясниться. Он и…

Что?! Что предпринял старший научный сотрудник Лозовских?! Домой, к жене заторопился?!

Если бы! Он по своим каналам пытался хоть какую-нибудь информацию добыть. Он в ИВАН поехал, он там всех, кто хоть каким боком к «Публичке» имел отношение, порасспросил: подробности неизвестны? а что похищено? а кого-либо уже взяли? Он и в «Публичку» звонил — своим коллегам, библиографам… Должны ведь они хоть что-то знать?! Но вопросы пришлось задавать не впрямую, а около-около… Ни черта никто не знает! Ни черта никто сказать не может!

Одно он уразумел: похитители скрылись, их ищут. Если ищут, значит — не нашли. Пока. То есть Инну. То есть милиция. Иначе ее бы мгновенно приписали бы к ворам: ага! вот она где! И отрапортовали: уже есть первые успехи!

Получается, Инна по-прежнему в подвале… Что у нее оставалось? Банка «Швепса». Порция шавермы. Еда — черт с ней, голод — не жажда. Банка «Швепса» — маловато…

Он, Лозовских, только на следующие сутки, через сутки, попал все-таки в «Публичку». Он же там СВОЙ. Намеревался бочком-бочком к подвалам спуститься. Он даже спустился, но вовремя свернул… Нельзя к подвалам. Там и человек странный как бы прохлаждается, нечего там делать постороннему человеку, ан прохлаждается… в штатском. И печать на дверях другая, не пластилиновая там теперь печать, — на бумажной полосе чернильный штамп, на полосе, скрепляющей створку двери… Если печать другая, то, значит, сначала исследовали подвал (нет ли там кого? не затаились ли там похитители? проводника сюда с собакой!), а потом и обозначили бумажной полосой со штампом: сюда нельзя! Кто? А те самые… в штатском!

И что же?! Трепетный друг детства-юности Слава Лозовских даже не рискнул удостовериться, есть ли там платонически желанная подруга детства-юности, не заплутала ли в подвальных хитросплетениях — да так, что и милиция не нашла?!

Видите ли… Ее там точно не было. Уже не было.

И откуда такая уверенность?!

Так ведь он, Лозовских, и говорит… Он же уже говорил… Нич-чего он, Лозовских, не говорил! Ну?!

Лучше бы он, Святослав Михайлович, действительно после отсидки в милиции сразу домой, к жене заторопился! Трубку бы первым снял. А то она звонила. А трубку сняла она…

Кто она и кто она?! Выражайтесь ясней, старший научный сотрудник!

Жена. Даша. Перепсиховала всю ночь, а тут звонок! Она, Даша, схватилась: вдруг что про мужа! Угу! Про мужа… Инна Колчина просила бы Святослава Михайловича никогда больше ей не звонить и не пытаться встретиться, Его нет? Передайте ему, когда появится.

Он появился. Дарья отхлестала по физиономии мокрой тряпкой (это не в ее привычках, она интеллигентный человек, но…), до сих пор — а прошло, считайте, две недели! — хм… вооруженный нейтралитет… А он, Лозовских, все же звонил, то есть пытался. Не из дому, но с работы. В Москву. Чтобы объяснить и заодно узнать… Но никто не подходит.

Поэтому у него сегодня — гора с плеч, когда Колчин: «От Инны». То есть он прекрасно отдает себе отчет в том, что примирение вряд ли возможно… ну… с Инной… после того, что он ей устроил, но… теперь она хотя бы будет знать, почему получилось так, как получилось… почему он, Лозовских, не мог попасть к подвалу. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что пришлось Инне перенести — и в подвале, и… после…

Ну-ну? Отдай отчет, Святослав Михайлович, не только себе, но и дундуку-сэнсею. Так что именно пришлось Инне перенести? Не в подвале. После.

Лозовских предположил, что после обнаружения кражи следственные органы облазили все вдоль и поперек (и подвал, и подвал! там же через сутки уже другая, уже ИХ печать была!), нашли за дверью Инну, повезли ее к себе — на Литейный или куда там… он не в курсе. Но он в курсе, Инна раньше была не Колчиной, извините, она была Дробязго. А отец ее, видите ли… Ну, вы-то в курсе… Лозовских полагает, что с Литейного связались с Дробязго, с Москвой. Доложили… И… замяли, наверное. Она, Инна, ни при чем ведь, по сути-то!.. Это какого-нибудь рядового старшего научного сотрудника дозволено мурыжить за решеткой ночь напролет, а потом даже не извиниться! То ли дело дочь московского… э-э… господина!