Белый ферзь

«Что вам еще нужно?!»

Ему нужно поменьше светиться, и после измывательств над сиделкой, игнорирующей инструкции, можно быть почти стопроцентно уверенным: не станет девица дозваниваться до конторы типа милосердия с новостью о визите родственника. В крайнем случае сообщит, что приходил какой-то, а она не впустила… Нет, и в крайнем случае не сообщит — слишком замысловато врать придется, Колчин ведь — вот он собственной персоной, и язык у него еще не отнялся. А у сиделки — отнялся.

Зачем конкретно ЮК было нужно, чтобы о его посещении на Скобелевский, 17, прознало поменьше людей, он самому себе не дал бы отчет. Инстинкт. Если угодно, чувство боевой ситуации. Бой-война, разумеется, не с тешшшей, но с кем-то…

Сиделка-Света окончательно сникла. Даже утишила дыхание, прекратив возмущенно пыхтеть.

Колчин тоже молчал, нагнетая тишину. И поймал-осознал — в кухне тоже тихо.

Неуемная доселе Алабышева… притаилась? Шкодливая то была тишина. Сродни внезапной тишине в детской: значит, точно какую-то пакость претворяют в жизнь — пол чернилами красят или занавески режут на пеленки для куклы.

Выстрел!

В кухне хлопнул выстрел.

И тут же звон разбитого осыпающегося стекла.

И через до-о-олгую секунду — стеклянный взрыв внизу, в «скверике».

И — бабий визг снизу же: «Уби-и-или! Заре-е-езали!»

Да. Не дай мне бог сойти с ума. Уж лучше посох и сума.

Алабышева таки располосовала себе руки — не букетными шипами, так торчащими осколками выбитого окна.

Визжала («Уби-и-или! Заре-е-езали!») не она, визжала жиличка, перед носом которой просвистел клыкастый кусок стекла и разбрызгался в ничто, в мелочь буквально под ногами — в сантиметре, в двух. Визжала постфактум — ее даже не поранило, не посекло. Уф! А сделай она шаг, полшага вперед?! Вот и визжала — страх нагнал и окатил.

Сиделка-Света опередила Колчина и ворвалась на кухню. И не потому, что превзошла реакцией сэнсея ЮК. Наоборот. Колчин среагировал на два хода вперед и уже вполне сознательно позволил девице оторваться от него на ход — он мгновенно восстановил воображением, что и как могло грянуть на кухне. Потому и не поспешил. Только из невредимого комнатного окна отнаблюдал: как там внизу? убили? зарезали?

Кричит — значит, цела жиличка. Просто испуг. И на том спасибо.

Иначе пришлось бы застрять надолго.

А так — пусть каждый занимается своим: сиделка пусть отрабатывает немалую плату за опеку-надзирание, а он, Колчин, пожалуй… пожалуй, ему пора…

Он все-таки заглянул в кухню.

Так оно и есть. Как и подсказало воображение.

Алабышева в ошметках шипящей пены мертвой хваткой держала бутылку шампанского, норовя донести горлышко до рта.

Сиделка-Света зверски, неумело выкручивала полупустую бутыль из рук подопечной, отлепляла пальцы по одному и шипела пошумней шампанского.

Алабышева, хватанувшая из горла, икала от пузырьков, заталкивала в глубь себя, пускала носом. Дорвалась!

Сказано: опасайтесь пузырьковых!

Сказано: не доверяйте женщинам открывать шипучие вина.

Пробка выстрелила и разбомбила окно. Начхать! Главное — откупорилась! Глыть-глыть, пока не отняли!

— Отдай! Отдай, паразитка! — пыхтела сиделка. — Ты ш-што, не понимаеш-ш-шь?! Ты человека приш-ш-шибла! — наконец вырвала бутыль…

Колчин мог бы отнять шампанское у Алабышевой одним движением, но… подарки обратно не забирают, во-первых, а во-вторых, бой-война в полный контакт с тешшшей — это фарс, это дурной водевиль, ну вас к богу!

— Я от вас позвоню? — дал понять, что таким образом эвакуируется из обстреливаемой зоны.

— Да хот-ть!.. — выдохнула сиделка.

Он позвонил. Из комнаты, где был прежде. Коротко:

— Колчин. Да. Сегодня. Из Москвы. Да. Я бы сейчас подъехал, как?.. Ну, в пределах получаса. Да, я здесь неподалеку. Рядом… А, это телевизор!

Это не телевизор. Это наяву. Сиделка-Света на кухне устраивала громогласную выволочку княгине-комсомолке:

— Я т-тебе посмотрю! Я т-тебе покажу! Не насмотрелась?! Сидет-ть, паразитка! Руки под струю! Под струю, говорю! Обе! Вот наказанье!.. — полуобернулась к Колчину, не выпуская из захвата алабышевскую талию: — Там в ванной йод и бинт! И ватка! Не поможете?

Отчего же? Святое дело! Помог.

Однако, ну и ванна! Объемом в две обычные. Вот где «фуро» так «фуро» могло бы быть. Когда б не ржавая грязь и почти уже мохнатый налет от прежних омовений!

— Я ей говорю: человека пришибла! А она мне: я только посмотрю! И — прыг! И — цап! Д-дура! — приговаривала сиделка, сноровисто-профессионально перевязывая обе изрезанные ладони Алабышевой (да, опыт медицинской сестры налицо… хм… на руки… впрочем, опыт надзирателя — тоже: забинтовав ладони, она продолжила наматывать, прихватив оба запястья). — Вот так вот будешь у меня сидеть! И попробуй только пикнуть! Я т-тебя живо на Пряжку отправлю! Сейчас за тобой приедут, паразитка, заберут!

— Не надо меня… — залопотала княгиня-комсомолка. После всплеска, так сказать, жизненных сил нахлынула меланхолия. — Меня надо в Смольный…

— Опя-а-ать?! В Смольный, да?!

— Нет, нет… — сдалась Алабышева. — Не хочу в Смольный! На Пряжку не хочу! Хочу здесь!

— Вот и заткнись! Чтоб тише мыши, ясно?! Марш к себе! Еще мне твоих соплей не хватало — на сквозняке! Марш!

Алабышева под конвоем сиделки покорно поплелась к себе. На Колчина даже не взглянула, уткнувшись в свежеперевязанные-связанные руки: спрячусь в ладошки — и нету никакого буки!

— Я пойду… — сухо-строго оповестил Колчин, дав понять: последуют ли санкции карательного свойства или не последуют они против вольноопределяющейся сиделки, зависит от ее способностей к исчерпыванию инцидента. Даром что инцидент спровоцирован им самим. Ну да у сильного всегда бессильный виноват. Неча на гостя пенять, коли сама инструкцию нарушаешь!

В дверь настырно и беспрерывно зазвонили. Совсем некстати для Колчина. Скорее всего жертва стеклопада. Во-от только разборок на коммунальном уровне Колчину недостает!

— Погодите пока! — громким шепотом попросила сиделка. — Побудьте там, у входа к НЕЙ!

На сей раз она выполняла инструкцию с усердием первогодка — педантично, упрямо.

На лестничной площадке действительно топталась распаленная «жертва» в сопровождении то ли соседей, то ли домочадцев. Многоголосие:

— Вы хоть понимаете?! А сейчас милицию!.. Давно выселить!.. А если бы по голове?! Да что ты с ней! Выломать, на хрен!.. Она еще и не открывает!

Сиделка-Света, надо отдать ей должное, взяла нужный тон — просительный, поддакивающий, но и категоричный: она сама перепугалась, у них просто несчастный случай, здесь больной человек, вы же знаете… нет, она сейчас не откроет, она сама вызвала кого следует и теперь ждет, не надо так волноваться, моральный и материальный ущерб будет возмещен…

— А если больной, то на Пряжке ей место! Не среди здоровых людей, а среди психов! А то взяли моду!..

Судя по убывающей агрессии тех, кто жаждал войти, не так невтерпежно они и жаждали: Алабышева наверняка была давно и хорошо известна обитателям дома номер семнадцать по Скобелевскому проспекту — что стребуешь с псишки?! Но для порядку надо побазлаить, надо, — она, может, и псишка, однако неудобства подобного соседства с лихвой компенсируются: деньги есть деньги, а они у общества типа милосердия есть. Не впервой. Проверено практикой.

Колчин прислушивался на два фронта. С лестничной площадки сквозь дверь бухтели «жертвы». Из комнатной темноты в приоткрытую щель бормотала княгиня-комсомолка.

Она пряталась. Она не хотела на Пряжку.

— Ты кто? — бормотала перепуганная Алабышева. — Ты их только не пускай. Я здорова! Я все понимаю! Я все-все понимаю! Не пускай их! Это он их специально присылает! Он давно меня хочет на Пряжку! Он у меня дочь отнял! Он ее от меня спрятал! Он ее от всех спрятал! Я всё-о-о знаю! Он хочет меня на Пряжку спрятать и дочь спрятать! А я спрячусь, он меня не найдет! Спрячь меня, слышишь?! Ты кто?!

— Тише! — цыкнул Колчин, напрягая слух: уйдут когда-нибудь скандалисты? А то ему-то давно пора! Довольно он внимал бредням про злодея-Валю — и карьеру княгине-комсомолке загубил, и дочь назло народил («У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!»), и спрятал в Москву, лишив Инну материнской ласки-заботы! Довольно он внимал! От такой мамаши на край света сбежишь, не то что в Москву!