Страница 54 из 118
В средствах Ревмира Аркадьевна отнюдь не стеснена, насколько известно Колчину.
Другой вопрос, как этими средствами распоряжаться. Если тратиться преимущественно на «бухло», как выразилась сиделка-Света, любые средства недостаточны.
— Вы хоть прибираете здесь? — спросил Колчин, тщательно отмодулировав вопрос, дабы и нотки упрека не проскочило. Его интересовал букет-сухостой.
— Знаете что?! — взвилась сиделка-Света. — Вы — родственник?! Вот и прибирайтесь! — (Или он с модуляцией просчитался?) — Она в припадке бьется, если хоть что-то с места сдвинешь, хоть ведро мусорное! — и сымитировала вой: — Я должна знать, что куда я что положила, там то и лежит!
— Ключ, например… — спровоцировал Колчин.
— Л-ладно! Я положу ключ, чтобы она знала куда. А вы потом сами за ней гоняйтесь по городу, ладно?! Мне деньги платят за то, что я с ней сижу, а не бегаю по морозу наперегонки — кто раньше до Смольного! Да плевала я на эти деньги, на эту работу, если — так…
Сиделка-Света осеклась и встала с табурета.
Колчин тоже встал. Когда входит дама, по протоколу надлежит встать.
Ревмира Аркадьевна Алабышева-Дробязго была облачена в строгий костюм — пиджак-юбка-блузка. Макияж. Прическа. Грудь — в бряцающих наградах.
Только… издали — норма. Или при сильной близорукой расплывчатости.
Зрение у ЮК — единица. Хозяйка — в трех метрах.
Строгость костюма нивелировалась либеральными пролежнями-складками (давно в шкафу лежал, давно…), косметика на лице — неловкая, густая и… не везде точно по адресу (руки-то дрожат), прическа — надо бы голову предварительно помыть… А бряцающие награды — юбилейные медальки. Да-да, и комсомольский значок. Непременно. Кроме того, в домашних тапочках и полуспущенных чулках…
— Я готова. Мы едем? — тон у Ревмиры Аркадьевны проявился деловито-номенклатурный. — А вас, милочка, я больше не задерживаю. Вы уволены без рекомендаций! — тон у Ревмиры Аркадьевны проявился барски-княжеский.
Ну верно. Колчин — шофер-порученец из Смольного. Сиделка-Света — девка-чернавка, пшла вон!
— Да пожалуйста! — фыркнула сиделка. Преувеличенно осторожно разминулась с Алабышевой в дверях — не задеть бы сиятельных мощей! — и хлопнула коридорной дверью.
Колчин было оторопел: вот не было печали! Но через короткую паузу сиделка-Света появилась за спиной «княгини» и жестами показала: буду в комнате, если вдруг чего… И на том спасибо!
— Который час?! — брюзгливо поторопила деловая дама. — Машина у подъезда? Мы едем или нет?!
Час уже восьмой, четверть восьмого. Машина у подъезда. Мы не едем.
— Ревмира Аркадьевна, здравствуйте, — внятно, раздельно произнес Колчин. (Вот уж действительно — здравствуйте, Ревмира Аркадьевна, хоть какое-то время, хоть пока он, Колчин, здесь, иначе визит к старой даме теряет остатки смысла!) — Ревмира Аркадьевна, я — Колчин. Из Москвы. Не узнаете? — он состроил сконфуженную улыбку, дабы «не узнаете» было воспринято не намеком на «ку-ку» хозяйки, а покаянным признанием, мол, да-а, сколько лет, сколько зим, давно не виделись, немудрено запамятовать.
Алабышева сосредоточенно уставилась на гостя. Обманчивая сосредоточенность — то ли работа мысли идет, то ли видимость одна. Чужая душа, тем более больная, — потемки.
— С Рождеством вас! — Он собрал в кучку распотрошенный и обезвреженный сиделкой букет и преподнес княгине-комсомолке, будто прикармливая пугливого зверька, — с той же осторожностью движений, чтоб не насторожить, с той же готовностью отдернуть руку, чтоб за палец не цапнули.
— Ты кто? — агрессивно спросила Алабышева тоном хозяйки дома, в котором вдруг завелся вредитель.
— Я — Колчин. Из Москвы… — повторил Колчин.
— А это что? — она сказала про букет, но при этом не сводя взгляда с гостя.
— Это цветы. Вам, Ревмира Аркадьевна. От меня. И… — он закинул наживку: —…от Инны.
Алабышева на миг перевела взгляд на подоконник с букетом-сухостоем:
— От какой Инны?
— От вашей дочери, Ревмира Аркадьевна. Я — ее муж. Помните? Я — Колчин…
— У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!
Колчин счел бы заявление следствием амнезии, когда бы оно, заявление, не прозвучало именно ЗАЯВЛЕНИЕМ — аффектированным, рассчитанным на публику. Публика — он.
— Всего вам доброго! — ответил заявлением на заявление Колчин, сымитировав подкожную обиду и готовность немедленно покинуть помещение.
Букет он положил на край липкого стола и сделал шаг к выходу. Только ему пришлось бы тогда либо таранить тешшшу, либо проявлять талант верблюда, пролезшего-таки в игольное ушко, — Ревмира Аркадьевна целиком и полностью перегораживала собой дверной проем, а любое прикосновение могло быть истолковано как нападение громилы на беззащитную старушку. Нет ли у громилы топора под мышкой?
Впрочем, Колчин лишь сымитировал готовность немедленно покинуть помещение. Он отсюда не уйдет, покуда кое-что не выяснит.
— Ты кто? — повторила княгиня-комсомолка тоном ниже, тоном мягче. — Ты из Смольного?
— Я — Колчин. Из Москвы… — повторил Колчин.
— А это что? — повторила Алабышева тоном ниже, тоном мягче про цветы.
— Это цветы. Вам!
Называется — дубль второй. Более удачный, чем первый.
Ревмира Аркадьевна сгребла букет со стола, выронила веточку аспарагуса, не заметила. И опять же аффектированно зарылась лицом в цветы, так сказать, вдыхая неземной аромат. Это весьма предусмотрительно сиделка-Света предварительно срезала шипы, весьма-весьма.
— Это мне?!
Колчин подтвердил очевидное проще простого — он взял с подоконника банку, вынул из нее бывшие розы, с тем чтобы ополоснуть емкость от зеленой жижи и установить в нее розы настоящие.
Все ли шипы успела удалить сиделка? Не ровен час — располосует себя тешшша, и разговора не получится, то есть весь он сведется к аханьям, йоду, ватке, к ранам физическим, а от них — и к ранам душевным.
Ну да разговор так и так не получался. Не считать же разговором внезапный карк Алабышевой, стоило Колчину коснуться банки:
— Не трогай!!!
Колчин отпрянул от подоконника, показал пустые руки: как вам будет угодно!
— Ты кто? — очередной раз проверила на прочность.
— Дед Пихто! — сменил тактику Колчин, отнюдь не сменив тона — увещевающего, вменяющего.
За спиной Ревмиры Аркадьевны готовно возникла сиделка-Света после выкрика: мол, что, началось? мол, не пора ли включиться-помочь?
Он глазами показал: спасибо, обойдемся, не требуется.
— Нет! — уличила во лжи Алабышева. — Ты… Я тебя знаю! Ты — Игорь! Из Москвы!
Наконец-то! Хоть какая-то подвижка! Игорь — почти Юрий. Еще вариант — Григорий. По созвучию.
— Да, — согласился Колчин. — Я — Юрий.
— Я и говорю! — не моргнула глазом Алабышева. — Ну, садись, садись, Игорек! Что ж ты стоишь?! Давно тебя не было, давно! Что ж ты меня совсем забыл, Игорек? Вы с Инной совсем меня забросили.
Прогресс! Уже прогресс. Выясняется, есть у Алабышевой дочь Инна. И выясняется, Колчин на данный момент не «ты кто», а «вы с Инной». Лови момент!
— А где… — Алабышева, будто очнувшись ото сна, завертела головенкой.
— Инна? — подсказал Колчин.
Алабышева уничтожила его взглядом, будто Колчин… ну, не знаю, пукнул в момент вручения ему правительственной награды из рук непосредственно Генерального…
— Где?! — затребовала она командирски-настоятельно.
— А как же! Само собой! С Рождеством! — псевдо-суетливо отреагировал Колчин. И, расплошно оглядев кухню, тоже будто очнувшись ото сна, обратился за спину тешшши к сиделке-Свете в интонации тетушки Чарли: — Здесь почему-то нет! Э-э, простите, там я где-то оставил бутылочку шампанского…
Сиделка-Света сверкнула бессильной ненавистью, дернула плечиком, исчезла. Пошуршала-позвякала в глубине комнаты. Отсутствуя видом, испепеляя взглядом, внесла на кухню колчинский шампанский презент так, будто сие есть склянка с синильной кислотой. Установила в центр стола и, скрестив руки на груди, застыла живым укором Колчину.