Чёрный ящик

Мне представился Худяков, чем-то напоминающий старика Макарушкина: желтый, небритая седая щетина по ввалившимся щекам, дрожащие пальцы, рваная душегрейка с огромными карманами, – и я почувствовал, что меня тянет пойти к его дому и, как в детстве, заглянуть в окно…

Собаки Худякова стали прибегать к нам каждое утро, однако хозяин деревни так и не появлялся. Мы начали работать. Рубщики прямо от стана потянули профили, по которым поползла наша буровая установка, смонтированная на вездеходе. Когда отбурили первую скважину, я принес взрывчатку, опустил заряд, приготовил взрывную машину и стал ждать геофизиков, у которых, как всегда в начале сезона, что-то не клеилось в аппаратуре. Я был единственным взрывником в партии, и мне приходилось меньше работать, чем бегать с профиля на профиль. Я отстреливал одну скважину, хватал новый заряд и шел в другую бригаду. Выходило, что от меня зависела работа партии, меня всегда ждали с нетерпением, помогали, разговаривали любезно, и я даже иногда покрикивал: быстрей, быстрей, чего копаетесь. Слушались лучше, чем Пухова. Работа мне нравилась. В армии я служил сапером, где меня обучили взрывному делу, и после демобилизации сунулся было на стройку, но мне это быстро надоело, и я пошел в геофизический трест. Там, помню, кто-то пошутил, дескать, рожденный разрушать – строить не может. Однако я вовсе не собирался всю жизнь взрывать, хотя взрывал на благо строительства. Сразу после армии поступил на журналистский и тешил себя надеждой уйти со временем в областную молодежку. Там меня встречали всегда ласково, давали советы, просили написать какой-нибудь очерк о передовике, но принимали только как взрывника, а не журналиста. Поэтому я учился со злостью. Контрольные писал в поле, таскал за собой два ящика книг, ждал нетерпеливо конца сезона, торопился с профиля на профиль, подгоняя геофизиков, которые таскали на себе ящики с сейсмографами, аппаратами нежными и хрупкими. Вечно у них что-то заедало, отказывало, не писало.

Наконец геофизики настроились, и я крутанул ручку сирены. Залегли буровики между гусениц вездехода, попадали в траву рубщики, лег на живот топограф возле кочки с прошлогодней брусникой, прижимая к боку теодолит. Теперь слово было за мной. Я подключил аккумулятор и надавил кнопку взрывной машинки. Из скважины хлестанул столб грязи, дрогнула земля, полетела пихтовая игла, сбитая волной. Вот и вся работа. Эхо гулко отозвалось за рекой, черный клок дыма понесло на Плахино.

– Эх, началось… – с тоской протянул кто-то из рубщиков. – А до осени еще…

Я не спеша стал сматывать магистральный провод, и тут на профиль вылетели собаки. Кобель затанцевал вокруг воронки, коротко взлаивал, бросался по сторонам. Сука же улеглась на землю и равнодушно вывалила язык.

– Погляди-ка! – удивился Ладецкий. – Они же на взрыв прибежали! Во собаки! Я-то думал, они только на хозяйский выстрел бегают.

Собаки через несколько минут убежали обратно, словно появились тут только для того, чтобы выяснить – кто стрелял и по какому поводу. Но к обеду, когда я рванул вторую скважину, они примчались вновь. Опять покрутились возле воронки и ушли. Геофизики смеялись: так все лето и будут нас контролировать.

С этого дня собаки бегали к нам на профиль после каждого взрыва. Мы удалялись от Плахино, однако они настойчиво, упрямо появлялись у нас, запаленные стремительным бегом. Сука была, видно, старше кобеля и бегала с ним за компанию, потому что, увидев, что стрельба по ее мнению холостая, ложилась отдыхать. Но кобель метался, лаял, искал убитую дичь. Это был какой-то прочно вбитый в их собачьи головы инстинкт. Я вспоминал нетронутую кашу, когда собаки в то утро бросились на выстрел хозяина. Инстинкт был сильнее голода…

Мы проработали две недели, однако хозяина так и не видели. Мы даже не знали, как зовут его добродушных собак, и окликали их кто как мог. Общительные собаки реагировали на любые клички, и в партии стали сомневаться, есть ли у них имена вообще.

Интерес к хозяину Плахино в партии постепенно исчезал. Привыкли, втягивались в работу. Но как-то вечером Ладецкий не выдержал.

– Пойду к отшельнику в гости, – сказал он. – Может, у него шкура на продажу есть.

Я хотел было отправиться с ним, но что-то меня удерживало. Идти к дому Худякова нужно было через весь сгоревший поселок, а он мне все больше напоминал кладбище. По утрам я все еще смотрел на единственный дом Плахино, на развалины обугленных бревен, и печной черный зев маячил перед глазами.

Ладецкий скоро вернулся.

– Ну и что? – спросил я. – Видел Худякова?

– Видел, – буркнул Ладецкий. – Ничего особенного. Мужик как мужик. Шкурами, говорит, не торгую.

– Кто он? – напирал я. – Почему к нам не приходит?

– Охотник, говорит. А в гости ходить некогда, – рассказывал Ладецкий. – У меня, мол, путина началась, рыбу ловлю.

Рыбачить нам было некогда и почти нечем. У Гриши Зайцева имелись две драные сети, которые он ставил в озерах на карасей, но вода еще была холодная, и Гриша боялся простуды. Впрочем, рыба повара заинтриговала. Он помчался уговаривать Пухова – купить рыбы у Худякова. Пухов стал отмахиваться, дескать, нет наличных денег, платить нечем, но в партии тут же начали шарить но карманам, вытряхивать мелочь, короче, удалось собрать пятнадцать рублей. Мы с Гришей и двое геофизиков пошли к хозяину Плахино.

Я шел позади всех и смотрел на то, что осталось от поселка. Странно, но сейчас я почему-то не испытывал того чувства, что охватывало меня утром. Мне не казалось, что я. проникаю в какую-то тайну. Не было того ощущения страха, которое останавливало нас, мальчишек, далеко от одинокой избы на выселках. Все обыкновенно: дома, видно, сгорели, когда жителей здесь не было. Похоже, когда занялось пламя, не было ни криков, пи суеты. Отгорело и погасло само собой. И никакой трагедии тут не происходило.

И снова вспомнилось детство, только уже другое время. За нашей деревней стоял заброшенный смолзавод. Само здание кто-то разобрал и увез, оставались лишь его фундамент, горы древесного угля вокруг, разбитые бочки, выкорчеванные на перегонку, но брошенные сосновые пни. Там тоже были заросли малины, а еще – множество змей. Мне казалось, что змеи живут там, что эта змеиная деревня такая же, как и наша. Мы ходили па смолзавод есть малину и бить гадюк. Кто-то сказал, что за одну убитую змею отпускается сразу сорок грехов, и мы колошматили их десятками: блестяще-черных стремительных, ленивых полосатых, бурых с желтым зигзагом по спине. Поскольку грехов у нас было еще мало, мы «отрабатывали» их впрок, и я теперь, видимо, обеспечен на отпущение грехов всей жизни. Битых змей мы относили на муравьиные кучи и отдавали на съедение муравьям. А мальчишки постарше, уже парни, отрубали головы гадюкам, заматывали отруб изолентой и несли вечером в клуб пугать девчонок. Девчонки визжали, бледнели, тряслись от страха…

Дом Худякова стоял на окраине Плахнио, однако примыкал к сгоревшим избам вплотную. Сразу у крыльца виднелся новый сруб колодца, аккуратно закрытый крышкой из толстых половых плах. Тут же – раскатанные в беспорядке бочки, стол, заляпанный чешуей и почерневшими кишками, над которыми вился рой блестящих зеленых мух. Мы поднялись на крыльцо, и Гриша, скорчив гримасу вежливости, осторожно постучался. Дверь, обрамленная толстенными косяками, гулко отозвалась, но никто нам не ответил. Гриша толкнул ее плечом, и мы по одному вошли в избу.

В нос шибануло крепко посоленной рыбой, махорочным дымом и сыростью. Худяков, босой, в широких брезентовых штанах на резинке, в клетчатой старой рубахе, сидел возле раскаленной печи и мешал что-то в крутобоком закоптелом чугуне. Черные волосы слиплись от пота, красное широкоскулое лицо блестело, словно он только что выскочил из парной. На вид Худякову было около пятидесяти, однако в его движениях было что-то старческое, усталое. Увидев нас, он вынул из чугуна деревянную меселку, лизнул ее и опустил руки.

– Здорово, хозяин! – сказал Гриша и стащил с головы кепочку. – Чего это так натопил? Жара на улице.