Страница 11 из 15
– Кстати, в райцентре памятник хуже поставили, – рассказывал он, – у них, правда, скульптура стоит, но зато имена все написаны на жестяных стендах обыкновенной краской… А сколько хлопот было, пока разрешили нам поставить обелиск! Сначала наотрез. Дескать, в райцентре ставят общий, на весь район. И фамилии погибших все там будут написаны… Я до обкома дошел. Посуди сам: в Еранское ни один мужик не вернулся… Вру, один возвращался, из госпиталя, но не дотянул. В обласке помер, когда везли… В виде исключения разрешили, смету составили… А художника я сам нашел, из города привез.
Председатель подошел к окну, долго стоял там, глядя на улицу, затем вернулся и тяжело опустился на стул.
– Понимаешь ты, археолог, какая загвоздка, – продолжал он. – Леспромхоз – это не сельское хозяйство. Там земля никуда не денется, она вечная. А у нас лес вырежут, и делать больше нечего. Оставят участок, потом и его порешат… В Еранском-то лес вырезали и закрыли. Один питомник лесхозовский остался, и то чтобы женщинам работа была. Уезжать не хотят… Ново-Еранское после войны построили, и то здорово уже лес подобрали. Сеем, да ведь тихо растет… И люди здесь больше пришлые, откуда только нет. Закроют – дальше поедут. Я сам сюда после войны приехал, еще пацаном. С нуля начинали – жалко теперь. Еще не грозит, но скоро… И обелиск ставить поэтому долго не соглашались. Я старался, чтобы для людей тут родина была…
Сегодня под утро мы с Бычнхиным обсуждали идею памятника, возмущались, негодовали и представляли себе Крапивина этаким мужичком-наполеончиком… Теперь мне было стыдно.
– Каждый год какую-нибудь экспедицию встречаю, – задумчиво рассказывал Крапивин. – Кого только не было! Геологи, лесоустроители, геодезисты… Археологи, правда, впервые. Встречаю и надеюсь: ну, нынче-то обязательно у нас чего-нибудь найдут. Удивительно как-то, все к нам едут искать… Найдут – и мы заживем! Вокруг-то поглядишь – там нефть нашли, там уголь, железо, а то и золото. Города строят, дома каменные! Процветают, а мы хиреем… Говорят, в двадцатом тут один профессор свинец искал, умный мужик, однако и ему удачи не было. Свинец потом в соседней области нашли и рудник построили… Неужто у нас совсем ничего нету? Пусто?.. Нефть бы у нас открыть. Город бы построили, а?! Асфальт положили, людей бы наехало!.. Вы бы хоть чего-нибудь нашли, в курганах-то. Может, редкость какую диковинную…
– Мы если что и найдем, так все равно города не построят, да и славы особой не будет, – объяснил я. – Археология – такая наука…
– Понимаю я, чего там… – вздохнул председатель, – а все равно хочется верить. Да и люди с меня спрашивают… Я местную историю хорошо изучил, всегда интересуюсь. Думаю, когда-нибудь напишут про нас. Одна история, как леспромхоз в Еранском организовывали, чего стоит. Вчера вот нижний склад от случайного окурка загорелся, а тогда плотбище и лесопилку умышленно подожгли. Во как!.. Был здесь такой Фрол Трегубов, боевой мужик. Он тут и Советскую власть устанавливал, и леспромхоз… А главное-то что: его сын, Владимир Фролович, – нынешний директор. Ишь как все хорошо складывается!.. А писать некогда. Сам видишь – суета… С пожаром разобрались. А тут покосы… Того и гляди сеногной зарядит. А ведь и к тебе ехать надо.
– Мы сами там… разберемся, – вставил я. – Попробуем…
– Эх-х, брат, не получится. – Крапивин покачал головой и развел руками. – С ними надо по-свойски толковать. Бабы-то они хорошие, да настрадались в войну и теперь к своей деревне как привязанные. Мы им тут квартиры давали – не едут. Исполком в районе собирался по ихнему вопросу. Им там магазин надо, почту… Приходится мотаться туда-сюда. То врач ночь-полночь – туда, то пенсию везти… У них там старик был. пилоправ, Родион Тимофеич. Чудак был… Баб научил братскую могилу насыпать, чтоб поминать куда ходить. Соберутся, пойдут, ну чисто сектанты какие… Оно, конечно, после войны сразу им это сильно помогло. Вдовушке-то много ли надо: поревела на могиле, и на душе полегше… Мы уж их не обижаем, пускай там живут. Вот и питомник специально открыли. На каждый праздник автобус к ним посылаем, чтобы приехать смогли, – не хотят. Но мы все одно посылаем… Придется мне самому ехать, – заключил он и взялся за телефонную трубку. – Если сразу в штыки встретили – не скоро уговоришь.
– Не нужно, – сказал я. – Мы сами…
Он не поверил мне, но пожал плечами: забот и без того хватало.
Назад, в Еранское, я возвращался на подводе, груженной мешками с кедровым орехом. Возчик, одноногий мужичок с деревянным, негнущимся протезом, лениво понукал жеребца.
– Шшелкай, шшелкай, – предлагал он, – не стесняйся. Один хрен посеешь – дак кедровка повыклюет. А то и воронье…
От орехов болели зубы ц язык, но ощущение голода не проходило. С утра я ничего не ел и вспомнил об этом, когда мы ехали по поселку и навстречу попался мальчишка с куском хлеба в руке.
– У вас хлеба не найдется? – решившись наконец, спросил я.
– Хлеба? Дак мы в Еранское со своим хлебом не ездим, – объяснил он. – Коли проголодаешься, там бабы так накормят… Потерпи уж, приедем вот… Раньше-то, бывало, и медовухой напоят да с собой еще дадут. К мужикам-то больно приветливые были. Своих-то нету…
Возчик подмигнул мне и засмеялся:
– Теперя постарели еранские-то. Да уж и дети ихние повырастали. У детей дети пошли…
– Дети?
Как же так, думал я про себя, как же курган, окруженный этими вечно скорбящими женщинами, как же этот исключительный случай верности, преданности? Я хорошо помнил Анастасию Прокопьевну, склонившуюся возле кургана, помнил ее лицо, решительные, поджатые губы, сверкающие глаза: что-то фанатичное было в этом. Неужели такая женщина могла потом выйти замуж?
– А как же, дети, – подтвердил возчик, – ребятишки… А чего?
– Разве после войны они выходили замуж? – еще не теряя надежды, спросил я.
– Как тебе, паря, сказать… Бывало и выходили, бывало и так рожали… Всяко. После фронта-то мужиков везде недостаток был. – Он развернулся ко мне, бросив вожжи и наставив на меня протез. – Ить сюда в сорок девятом вербованных понаехало. Разный народ был… Вроде и мужик, а для жизни-то негож… Вот орех-то сразу видно, который прорастет, который нет. У того, что с зерном, родинка на головке, гляди, – он сунул мне орех в заскорузлых пальцах, – а без родинки – пустой. Если б на человеках такая метка стояла…
Конь, почуяв слабину вожжей, едва тащился, и земля медленно проплывала под моими ногами. Тянулась полоска густой придорожной травы.
– Здеся, в Еранском, одна женщина есть, – полушепотом, будто по секрету, сказал возчик, – она в войну шибко надорвалась с лесом, болела… И счас живая еще. Так она раза три – только забрюхатет, и скинет. А все свое! Так и не выносила… И злая сделалась, не приведи бог. Во, паря, как!
Он понукнул коня, и телега затряслась на корневищах, переползавших через разбитую дорогу.
По единственной еранской улице, опустив голову, бродила старая костлявая лошадь. Крестец и хребет выпирали так, что казалось, эта коняга грубо сколочена из нескольких жердей. Я неторопливо шел по улице и чувствовал, что на сей раз в деревне есть люди, много людей: где-то в окне бледным пятном мелькнуло лицо, хлопали двери, стучал топор.
Тем временем лошадь подковыляла к колодцу-журавлю и стала грызть старый сруб. Я опустил бадью и, зачерпнув воды, сделал несколько маленьких глотков. Ломило зубы. Лошадь нетерпеливо ждала, шамкая губами. А когда я подвинул ей воду, она осторожно, без жадности ткнулась мордой в бадью и замерла, втягивая первый глоток.
– Здравствуй-ка… – произнес кто-то за моей спиной.
Я оглянулся.
Фрося была все в том же пестром сарафане, только на голове по-старушечьи повязанный черный, с крупными цветами платок.
– Попросил бы – ковшик дала… – сказала она с какой-то материнской теплотой и жалостью. – Я же тут, насупротив живу.
– Спасибо… – глядел я на нее и пытался понять, что в ней изменилось. Все то же: складка у рта, высокий чистый лоб под шалашиком платка, чуть печальные глаза. Да, нет шапки, нет какой-то суетливой поспешности… И вдруг понял – Фрося постарела. Постарела внезапно, как стареют матери: с детства запомнишь ее молодой и долго потом кажется, что она еще молодая, что у нее нет морщин, не тускнеет голос, не опускаются плечи. Но приходит миг, когда неожиданно обнаруживаешь ее старость.