Страница 24 из 96
Командиру отделения старшему сержанту Сергею Лобову всего двадцать три года. Он рос в труде и учебе. Окончил школу ФЗУ. Работал на заводе и за хорошую работу был послан на курсы шоферов. В первые дни Отечественной войны вместе со своей частью Лобов ушел на фронт.
Иван Адиянов, колхозник Саратовской области, стал заправщиком первого трактора, который появился в деревне в 1933 году. О нем писали в районной газете и за ударный труд послали учиться на курсы шоферов. И он, как и Лобов, завершил техническую учебу в Красной Армии, первоклассным шофером вернулся в колхоз и по зову страны в первый день мобилизации ушел на фронт.
Мальчиков и Дьяков — уже бывалые шоферы. Условия труда забрасывали их в Казахстан и Монголию. В армии один из них служил на персидской границе, другой — на границе с Финляндией.
Самый молодой в отделении, комсомолец Иван Полигалов, окончив ФЗУ, потянулся к машине; он успел до войны исколесить Урал и Сибирь, работая на лесозаготовках.
Сила и знание, русская сметка и упорство, помноженные на чувство взаимной выручки, боевой дружбы, — вот закон бойцов отделения Лобова. Все вместе берутся они за любую трудную работу, быстро и точно выполняют ее. По внешности они удивительно похожи: сильные, кряжистые, мужественные и ловкие.
— Дружные в работе, дружные в быту, четкие в строю, а сядут обедать — ну точно одна семья! — с любовью говорит о них комиссар полка Парасюк.
Много сил и командирского чутья проявил старший сержант Лобов, сплачивая свое отделение. Отличный шофер, он вначале, как сам говорит, «попал в беду». За красивый почерк его сделали писарем в штабе. Немало просьб было написано Лобовым, пока ему не разрешили уйти в автоотряд, к любимым машинам. Получив отделение, он просил только об одном; чтобы его людей не откомандировывали, машины не обезличивали. И начав свою работу с воспитания людей, продумав, как рационально использовать время, хорошо подготовив машины и выжав из них все, что можно, Лобов добился результатов, за которые правительство наградило его орденом «Знак Почета».
Пример работы отделения Лобова широко распространился в подразделениях батальона и полка.
В своем обращении к авточастям Красной Армии полк призывает бороться за то, чтобы 98-100 процентов всех машин были всегда в боевой готовности, как винтовка пехотинца. Полк призывает бороться за каждый километр пути, за каждую каплю бензина.
Когда задушевно побеседуешь с бойцами отделения Лобова, и они, скромные в начале разговора, даже застенчивые, разговорятся, ясно чувствуешь, как за простыми их словами кроются большие для страны нашей, для всего государства дела.
— У нас один бензиновый бак на всех — запас горючего СССР, и каждый из нас и все мы за его расход отвечаем, — говорит большевик Адиянов.
— Мы видим, кого везем и что везем. Чем медленнее будет подвоз, тем медленнее наступать будут наши части, тем дольше будут топтать наши земли враги, — говорит шофер Мальчиков. — Мы видели своими глазами, что фашисты творят с нашими людьми, и нельзя нам медленно ехать. Ненависть к врагам гонит нас вперед!
Константин Георгиевич Паустовский
Просьба бойца Терехина
Правая рука у меня разбита осколком, лежит в лубке. Сам я ни одного слова нацарапать не могу. Так что у меня к вам великая просьба: напишите за меня письмо Петру Гавриловичу Голубеву в Ленинград. Живет он на Мойке против Певческого моста. Его на Мойке все знают. И вы про него слыхали! Да как его не знать, старика? Он первостатейный художник. Скольких мальчишек приохотил к живописному делу, вывел в люди! И меня, было, начал выводить, да война малость задержала это дело.
Я Петра Гавриловича знаю давно. Я родом из-под Новгорода Великого, из тех мест, куда он приезжал летом работать. Край наш древний, пустынный. В городках летом липы цветут, хозяйки сушат липовый цвет на окошках, в каждом саду пчелы гудят. А за городками — синий лен, и холмы, и леса, и озера с такой чистой водой, что иной раз не разберешь, вода это или воздух. А воздух у нас легкий, пахнет брусникой. И очень уж тихо у нас. Бывает, дождь прошумит в кустах, иволга просвистит, пастух заиграет на рожке, соберет свое стадо — и опять ничего не слышно.
А вместе с тем знаменитый наш край. В деревнях, в погостах — да хотя бы в нашей деревне — стоят такие церкви, каких, говорят, и в Италии нету. Белые, строгие, обмерные, построенные по верному глазу. В таких церквах — стенная роспись. Называется — фреска. Жаль, что вы не видели. Сотни лет прошли, а роспись эта горит и горит, будто с каждым годом краска на ней молодеет. Работали эту роспись и строили здания — наши предки, простые мужички, зипунные живописцы. Наше это, крестьянское мастерство. А вот видите, большие художники приезжали любоваться на их работу и прикидывали и так и этак, чтобы добиться секрета старых красок. И Петр Гаврилыч за этим приезжал, срисовывал фрески в нашей церкви и нам, мальчишкам, велел, чтобы мы не били церковные окна и не портили роспись.
Жил я в деревне с отцом. Мать у меня умерла очень молодой. Я ее совсем и не помню. Говорят, была красавица. Особенно про глаза ее вспоминают: очень синие были у нее глаза. Отец мой был человек спокойный и любил ремесло. Дуги он делал росписные. Бывало, в ясный день развесит их сушиться по избе, так лучшего праздника для нас, для ребят, и не надо. На дугах накрашены разные травы и цветы, и дубовый лист, и узоры, и желтые птицы, и козероги. Прямо ярмарка! Под такую дугу подвесь бубенец и вали по дорогам, пыли, заливайся, спорь звоном с птицами, пугай журавлей! Петр Гаврилыч очень отца за эти дуги уважал и, бывало, все говорил: «Талант у тебя, Прохор, великий, и дуги твои можно показывать в Эрмитаже рядом с картинами». А отец только смеялся. «Мне бы, — говорит, — Гаврилыч время, да не такую кучу ребят; да дорогую краску, я бы еще и не то сделал».
Когда я подрос, взял меня Петр Гаврилыч с собой в Ленинград и отдал в художественную школу. Я там первое время ходил как спросонок, никак не верил, что все кругом настоящее. Стою час, стою два, смотрю на какой-нибудь дворец и пугаюсь даже, до чего великолепно все это придумано и сделано. Даже милиционеры меня иной раз гоняли. «Чего, — говорят, — ты стоишь тут, как тумба! Проходи по своему делу!» А разве это не дело — таким городом любоваться. Это, может, важнее, чем ихние светофоры.
Что-то больно я уж разговорился. Да… так вот о чем Петру Гавриловичу хотел я написать. Началась война. Пошел я в Красную Армию. У нас в роте все ребята подобрались с севера. Все краснощекие, сероглазые. Наш лейтенант даже смеялся. «Действительно, — говорит, — вы настоящие красные бойцы». Объяснил он нам, что в старину слово «красный» обозначало красивый, очень ладный.
Боев было много. И так уж привелось, что отходил я со своей частью через родные места. Было это осенью. Первые морозы легли на землю, а снега еще не было. И от тех морозов все дни падал и падал желтый лист, засыпал чистые наши озера, синие наши реки, и солнце стояло невысоко. А воздух был горьким, прямо как слезы. Очень трудно было бойцам отдавать каждую межу, каждую березу.
А зимой начали мы наступать, гнать врагов со своих полей. И опять так привелось, что подошли мы к своей деревне. Называется она Великий Двор. Деревня наша стоит на яру над рекой. С колокольни старой нашей церкви очень далеко видно. Старухи нам, ребятам, всегда говорили: «Полезай на колокольню — половину России увидишь. Только, гляди, не испугайся».
И до чего дошла фашистская подлость! Устроили они в нашей церкви штаб и склад снарядов. Расчет у них, конечно, был правильный. Тоже ведь понимают, собаки, что ни у кого, кто человеком называется, не подымется рука разбить из орудий редкую красоту, что простояла сотни лет, спалить огнем мужицкую роспись. Вот они и засели в церкви. И видят, верно, наша артиллерия огня по церкви не ведет. И выходит, будто они в безопасности, и даже еще смеются над нами: «Вот, мол, русские мозги, на какой пустяк мы их поддели!»